Я пришел к Ильдару в палату на следующий день после того, как он очнулся. Счастливчика перевели в травматологию и подселили к другому пострадавшему, какому-то пропойце со сломанной ногой.
Тот лежал у окна и не прекращал материться себе под нос, ругая местный персонал. Время от времени он разбавлял свою ругань звуками, издаваемыми другой частью тела, не стесняясь при этом ни капельки и не прерывая ворчание.
– Как это произошло, Ильдар? – спросил я, пытаясь не обращать внимания на этот кипящий чан. Странно: я спрашиваю о деталях, как будто такое знание может как-то облегчить боль от случившегося. Будто если в голове разложить все по полочкам, то сердце перестанет ныть. Узнав о чрезвычайном происшествии, мы обычно интересуемся подробностями случившегося, но не задаемся вопросом о последствиях.
«Поезд сошел с рельсов» – да как же так? Где именно это произошло, было полотно размыто или ошибся диспетчер?
«У Тани муж повесился» – да как такое возможно? На чем повесился, когда? Где в это время была сама Таня?
И так далее. Будто мы сыщики и должны распутать дело. А нет, на самом деле мы просто идем на поводу у нашего любопытства. Так устроен мозг человека, любит он детали. Нас приучили, что в деталях всегда кроется все самое важное.
Чепуха. Может быть, в юридическом договоре все самое важное и спрятано в мелком шрифте, но в жизни важное – всегда большое. А большого-то мы и не видим. Узнав о том, что поезд сошел с рельсов, мы не спросим, сколько жертв, что он перевозил или как теперь будут жить раненые и их родные.
И не поинтересуемся, каково бедной Тане ночевать в квартире, где повесился ее родной муж, и винит ли она себя в содеянном.
Нет, гораздо важнее, с табуретки ли он спрыгнул или это был стул, и самое главное: куда он привязал веревку – к люстре или к трубе?
Даже в таких роковых событиях наше любопытство не отстанет от нас, пока мы не нарисуем картину досконально. А уж если нарисовали, то грустно, но удовлетворенно вздыхаем и говорим что-то типа: «Да уж, судьба». Вроде как с этим все нам теперь ясно. Можно жить дальше.
Вот и я вместо того, чтобы спросить, сильно ли ему больно сейчас, говорю: «Как это произошло, Ильдар?»
– О, я все прекрасно помню! – Ильдар закрывает глаза и начинает воссоздавать картину. – Я еду на машине чуть быстрее обычного. Но не гоню. Идет снег, холодно. «Незамерзайка» замерзла. – Ильдар усмехается собственному каламбуру. – Стекло испачкалось в дорожной грязи, и было очень плохо видно дорогу. И вот я вхожу в поворот и не замечаю, как выезжаю на встречную полосу. Ночь, машин мало, поэтому не сразу понимаю, что еду по встречке. Вглядываюсь сквозь грязное лобовое стекло в асфальт и вижу разметку, припорошенную снегом. Начинаю сворачивать вправо на свою полосу, но не успеваю. Бах! В лоб въезжает красная «семерка» «Жигулей».
Ильдар морщится, сглатывает и продолжает.
– Грохот, больно. В глазах потемнело, слышу крики, дальше стоны –