Давно превратившись из Стаса в Станислава Юрьевича, майор Солоухин не забыл, как мальчиком рассматривал в церкви крупное распятие и, при мыслях о страданиях Христа, слезы катились у него по щекам. И думал он тогда, как сам он смог бы переносить такие страдания… И уверен был, что не смог бы перенести их, потому что боли в детские годы, как все его сверстники, очень боялся…
И эта память осталась в нем навсегда…
И, получив задание на уничтожение святого имама, выйдя из штаба на крыльцо и глядя в темно-синее небо над исстрадавшимся гордым Афганистаном, майор Солоухин чувствовал себя не самым лучшим образом. И не было никакой разницы, что этот святой – человек совсем иной веры, к тому же враг в этой войне. Одно слово – «святой» – словно тормозило все его привычные офицерские навыки. Но сил противостоять приказу не нашлось.
Воспитанное еще отцом чувство военного человека в крови его утвердилось прочно и было гораздо сильнее всех остальных чувств…
– Они должны были появиться сегодня к утру… – капитан Топорков оперся локтем на «стопятку»,[4] выставленную на каменном пригорке, и грыз какую-то толстую пустотелую травинку, нервно сплевывая горький сок, но совсем не морщился при этом, только глазами показывал свое отвращение. Тем не менее грызть не переставал. Это была известная всем привычка капитана. Если не было под рукой травинки, он грыз спичку, которую у кого-то брал, потому что сам не курил и спичек при себе не держал. – Последний, как я понимаю, срок… Не в воздухе же он, как святой дух, растворился… Один еще, я бы поверил… Но с караваном…
– Только в том случае, если мы правильно просчитали время пути. А мы вполне могли ошибиться, потому что караваны ходят по-разному. С наркотиками быстрее, с оружием медленнее. Все зависит от тяжести груза и возраста транспорта. Мы ведь даже не знаем, что везут в этом караване. Может быть, одного Мураки и везут и на каждой остановке народу показывают… – Майор Солоухин убрал в футляр мощный трофейный бинокль, каких в Советской армии не видывали, и посмотрел на капитана Латифа. – Что скажешь, хозяин положения? Где твой разлюбезный святой мог застрять? Не в воздухе же он, в самом деле, с караваном растворился…
Афганец передернул плечами, словно отмахнулся. Солоухин его состояние определил правильно. Капитан Латиф заметно нервничал. У него даже пальцы постоянно подрагивали, и он, чтобы скрыть дрожь, без конца сжимал одной ладонью другую, словно бесконечно сам с собой здоровался. Нервничать он начал, как Солоухин заметил, с самого начала, еще с посадки в вертолет. И, конечно, не от страха, потому