Сазонов. Скоро ли очередь дойдет до нас?
Кетчер. Полагаю, что теперь это зависит от официанта.
Сазонов, подумав, кладет платок в карман.
Сазонов. По-моему, я протрезвел.
Огарев. Мы сами сделали эти шарфы.
Полевой. Не сомневаюсь, господин Огарев.
Огарев. Вы слышали, что произошло? Пятерых наших арестовали и забрили в солдаты. Мы собрали для них деньги по подписке… Кетчера и меня потащили к жандармскому генералу Лесовскому… Последнее предупреждение, благодаря высочайшему милосердию государя.
Полевой. Слава Богу, что есть его императорское величество! Я удивляюсь вам, господин Кетчер, учитывая ваше положение.
Кетчер. Генерал Лесовский сказал буквально то же самое.
Полевой (ужален). Это несправедливо…
Кетчер. Я врач, а не министр просвещения.
Полевой. Моя позиция всем известна. Все слышат мой одинокий голос в поддержку реформ… Но реформ сверху, а не революции снизу. Чего может добиться горстка студентов? Они погубят себя ни за что. Даже имена их будут забыты.
Огарев. Или, быть может, будут жить вечно.
Герцен (Огареву). Ты пишешь поэму?
Огарев вскакивает, вне себя от смущения, и собирается уходить. Он возвращается, чтобы положить несколько монет на стол, затем снова уходит, но только до следующего стола, где садится, повернувшись ко всем спиной.
Прости! (По секрету.) Он сочиняет стихи… притом хорошие.
Станкевич поднимается, не обращая ни на кого внимания.
Сазонов. Проснулся! Станкевич, смотри, произошло явление чая как феномена.
Кетчер (оборачиваясь). За нами следят, вон там… видите его?
Полевой (нервно). Где?
Кетчер. Давайте уйдем.
Станкевич берет стакан чаю.
Сазонов (Огареву). Ник, мы уходим. (Станкевичу.) Десять абсолютных копеек.
Полевой. Нам нельзя оставаться вместе.
Огарев (Герцену). Саша, ты идешь? (Следует за Сазоновым и Кетчером и исчезает из виду.)
Полевой. Вы же понимаете, Герцен. “Телеграф” могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) – и голос реформ в России замолчит на целое поколение.
Герцен. Господин Полевой, для реформы нашего азиатского деспотизма требуется нечто большее, чем по-азиатски дипломатичный “Телеграф”.
Полевой (ужален). А что вы предлагаете, Герцен, вы и ваш кружок? Социализм? Анархизм? Республиканство?
Герцен. Да. Мы отвергли наше право быть надсмотрщиками в стране узников. Здесь дышать нечем, никакого движения. Слово стало поступком, мысль – действием. За них карают строже, чем за преступление. Мы – революционеры. “Телеграфу” нечего нам сказать.
Полевой глубоко оскорблен.
Полевой. Ах вот как. Что ж, когда-нибудь и с вами произойдет то же самое… Появится некий молодой человек и с улыбкой