Асины журавли. Елена Чумакова

и, когда из двери вывели связанного Трофима, зятя бабки Матрены и мужа убитой Марии.– А-а-а, ты заступила! Я видел! Нечестно! – И ничего я не заступила! Не ори. Июльское солнце устало ползло к горизонту, все еще добросовестно припекая утоптанное гумно перед раскрытым амбаром, выгоревшие русые затылки трёх пацанов, две черноволосые девичьи головы и расставленные змейкой крашеные бабки. – Вот, Аська, твой след, за чертой! – тыкал пальцем босой ноги в пыль самый высокий из пацанов. – Этот кон не считается. – Это след не считается, Маркеха, а кон считается. Я кидала отсюда, из-за черты, – старшая из девочек перекинула косу через плечо, уперлась кулачками в бока, вовсе не собираясь отступать. Игра грозила перерасти в потасовку. Тем временем, пока старшие спорили, младшая девочка проворно собирала сбитые бабки в свои карманы. Со стороны Волги донесся низкий гудок буксира, тянущего за собой груженую баржу, а вслед за ним со стороны слободской улицы раздался истошный женский вопль: – А-а-а-а, уби… убили! Караул! Люди… лю-ди до… добрые, помогите! А-а-а… Дети тут же забыли о назревающей ссоре, переглянулись: – Кажись вашей бабки Матрены голос, – неуверенно сказал Маркел. – Кого это убили? Они, не сговариваясь, помчались в сторону улицы, перемахнули через плетень, пробежали по чужому огороду, оставляя на грядках следы босых ног, под заполошный лай цепной собаки перелезли через забор и оказались на главной улице Яковлевской слободы. Женщины, собиравшиеся в этот час посудачить у колодца, побросали ведра, окружили бабку Матрену, простоволосую, с безумными глазами, в забрызганной кровью рубахе. К груди она прижимала заходящегося в крике годовалого мальчонку, тоже перепачканного кровью. Кто-то подхватил оседающую на землю Матрену, другая высвободила ребенка из ее рук. – Манечку… Манечку мою… ирод заруби-и-ил, – выла бабка. – Мама! – выдохнула Ася, – и побежала вдоль улицы к своей избе. Младшая из сестер, Вера, еще не осознав толком, что произошло, понеслась следом. Кто-то из соседей перехватил у ворот перепуганных девчонок, не пустил во двор. Одна из баб, обняв обеих сразу, как курица цыплят, уговорила, увела детей к себе в избу. Послали верхового за урядником. Мужики, похватав кто кнут, кто вожжи, кто дубинку – что под руку подвернулось – гурьбой направились к дому Севастьяновых.

      – Да, в монастырь. Да, хочу петь.Трофим был мужиком видным: рослый, плечистый, с волнистым чубом густых темных волос. В свое время многие слободские девки заглядывались на отставного военного, завидовали Марусе, отхватившей такого жениха. Впрочем, Маруся тоже была невестой не из последних – черноокая певунья. Пара получилась хоть куда! И жили поначалу ладно. Трофим слыл хорошим хозяином, и денежку зарабатывать умел – у работящего печника заказчики в очередь вставали. Одна беда – от водки он дурнел. А запои случались все чаще, и пил он пока не кончались в доме все деньги. Очухавшись от запоя, Трофим с удвоенным рвением брался за работу, быстро восстанавливая пропитое. Маруся приноровилась к такой жизни, знала, когда сказать, когда смолчать, а когда лучше вовсе на глаза мужу не попадаться. Жили Севастьяновы не хуже других, потому случившаяся трагедия у всех в слободе вызвала недоумение. Трофим, придерживаемый с двух сторон стражниками, обвел столпившихся у плетня слободчан пьяно-бессмысленным взглядом, беззлобно ухмыльнулся. – Эй, сосед! За что ты жену-то?.. – крикнули из толпы. – А не будет вдругорядь деньги от меня прятать. Мои деньги – хочу и пропью! Не трожь! – Да уж, теперь точно не будет. Да и сами деньги вряд ли когда-нибудь тебе понадобятся. На кой они на каторге? – подытожил урядник, подсаживая преступника в бричку. Из избы вынесли носилки, укрытые рогожей, и погрузили в телегу. Телега тронулась, качнулась в воротах. Край рогожи сполз, приоткрыв женскую руку с бирюзовым колечком и перепачканный бурой кровью подол домотканой юбки. – Марусечка-а-а! Сестричка-а-а моя, – заголосила одна из баб. Пробившись сквозь толпу, она уцепилась за задок телеги и бежала за ней, пока не упала споткнувшись. А на дворе Севастьяновых отливали водой Варю, старшую дочь Маруси и Трофима. Она ходила с девушками по грибы и вернулась домой перед самой развязкой трагедии. Через несколько дней в Яковлевской Благовещенской церкви отпели невинно убиенную рабу Божью Марию. – Это я ведь виноватая, мой грех, – каялась Матрена. – Я те деньги треклятые спрятала от ирода. Пожалела, что опять все пропьет. А детям к осени обувку справить надобно, да мало ли по хозяйству что… Думала, не заметит спьяну, а проспится – положу на место. Марусечка и не знала ничего. Она Ванятку кормила, не увидела со спины-то, что этот душегуб на нее с топором… Ни убежать, ни увернуться не успела. А я увидела, закричала, да поздно, только и успела малого выхватить. Да кабы знать наперед… Пропади они пропадом, те деньги… Вернувшись после похорон с кладбища, семья, точнее то, что от нее осталось, собралась в доме Евдокии, младшей дочери Матрены. Изба Севастьяновых пока стояла опечатанной следователем. Тем же вечером, после поминок, держали семейный совет. – Мне, старухе, одной четверых не поднять, – сетовала бабка Матрена. Одну Варвару могу оставить. Девке пятнадцать годочков, уже и сама помощница. Где я ей подмогну, где она мне, так и проживем, Бог даст. Утешение на старости лет. И на Марусечку Варя больше других похожа. Аська с Веркой уж больно Трофима напоминают. Как взгляну, так сердце заходится. А Ванятку ты, Евдокия, уж оставь себе, мал он для приюта. – Да у меня