противоречие, наличие которого, во всяком случае, свидетельствует о том, что история еще не кончилась
[38]. Идет ли речь о войне, революции или торговле, нетрудно заметить, что важнейшим условием этих «видов деятельности» всякий раз оказывается
Другой. С позиций дарвинизма, подкорректированного Ницше, главным отличием жизни разумной от доразумной является замена естественного отбора борьбой за символическое, которая носит куда более жесткий и принципиальный характер. Этот факт является крайне неудобным для гуманизма традиционного и неприемлемым для современного выродившегося гуманизма, однако для диалектики он представляет собой простую очевидность, еще даже не слишком содержательную, как, впрочем, и для материалистического понимания истории. Поэтому, в частности, цеховая критика со стороны специалистов по словам, адресованная теоретикам и вождям пролетариата, критика, сводящаяся к тому, что, дескать, «вы призываете к насилию, вместо того чтобы добиваться всеобщего примирения», удостаивается лишь усмешки, поскольку для пролетариата негодование специалистов по словам равносильно негодованию курицы, возмущающейся тем, что «дождь мокрый». Исторический материализм не только не возмущается скандальной мокростью дождя (насилием в истории), для этого достаточно простого цинизма, учение Маркса еще и подчеркивает историческую прогрессивность воинственности и самого противоборства. Идеологическим моментом пролетарского мировоззрения является воинствующий материализм. Повивальная бабка истории (так Гегель определяет насилие) имеет крутой нрав, эта повивальная бабка вовсе не похожа на няню, воспитавшую Пушкина, которая тихо дремлет под жужжанье своего веретена. Но более содержательный диалектический момент состоит в том, что, находясь в непримиримом антагонистическом противоречии с буржуазией, пролетариат по-своему «дорожит» собственным врагом: ведь ему нелегко накопить необходимую революционную энергию, если враг слишком слаб…
Но проблема бдительности сложнее, она не сводится к диалектике противоборства. Здесь задействуются категории классового самосознания и классового чутья, позволяющие всякий раз определять свое собственное и опознавать свое иное. Нет ничего труднее, чем верное (то есть исторически конкретное) скользящее самоопределение пролетариата. Для всех классов, отметившихся на исторической арене, эта проблема была важной, но для пролетариата, призванного упразднить классы как таковые, а стало быть, и основу внутриисторического противоречия вообще, самоопределение неизбежно становится вопросом номер один. В процессе мучительного разрешения этой проблемы мы то и дело сталкиваемся с автотравматизмом, но это не значит, что мгновенная (в историческом времени) внутриклассовая дифференциация может быть проигнорирована. История крупнейшей революции ХХ века, Великой Октябрьской революции, демонстрирует причастные к вечности, но, с другой стороны, еще свежие в памяти
