Памяти Юдиной Юлии Геннадьевны,
которая верила в меня даже тогда,
когда для этого не было никаких оснований
В действительности всё не так,
как на самом деле.
Станислав Ежи Лец «Непричесанные мысли».
Роддом
– Проходи, будем пузырь прокалывать, – говорит медсестра с измученными глазами.
Я просовываю голову внутрь палаты и раскорячиваюсь в дверях Жихаркой: напротив в кресле лежит женщина, а у её ног – полный таз крови и ещё чего-то жуткого. На обитом металлом столе под лампой вяло копошится младенец, явно не интересный ни персоналу, ни матери.
– Наверное, это у меня не схватки. Я лучше пойду, – я крепко прижимаю к груди пакет с медикаментами. – Рано еще, всего тридцать восемь недель. Просто показалось.
– Схватки-схватки, точно они! – Медсестра ловко отрывает меня от косяка, пропихивает в небольшую боковую комнату и хихикает: – Да не бойся, всем первый раз страшно, а через год за вторым приходят.
Ага, сейчас! хрен вы меня ещё когда-нибудь увидите, – думаю я тоскливо, карабкаясь на холодное кресло. Только бы выбраться отсюда живой!
Звякает металл и ноги обдает теплой жидкостью.
После прокола пузыря – зачем его вообще прокалывать? сам не мог лопнуть? малыш внутри заворочался туже и тяжелее.
Я все ещё в кресле с голой жопой, когда врывается моя лечащая врачиха Валерия Евгеньевна, совсем девчонка, сразу из мединститута. Нет никого более безапелляционного и знающего, чем вчерашние студенты.
– Это моя пациентка, Юлия Белько! Если она умрет, я тут ни при чём! Она не соблюдала моих назначений! – орёт она. – У неё белок в моче!
Зачем она так, отстранённо удивляюсь я. Вот сучка! Меня же всё равно перевели в другое отделение, и она больше за меня не отвечает. Волосы врачихи выбились из причёски, а глаза горят неистовой ненавистью.
– Я соблюдала ваши предписания, – возражаю я, подняв голову между задранных ног и осознавая уязвимость своего положения.
– Вы не пили лекарство для почек!
– Потому что там противопоказание – беременность!
– На вашем сроке это уже не важно!
– Однако в аннотации к препарату это не указано!
Не затем я восемь месяцев таскалась по больницам, чтобы потерять ребёнка на последних паре недель!
Разгорячённую Евгению Валерьевну, наконец, выпихивают из процедурки и из коридора какое-то время доносятся её возмущённые вопли.
В предродовой никого. Воняет хлоркой и клеёнкой, мигает умирающий потолочный светильник. Ну и видок! кровати с панцирными сетками, накрытые клеёнками, чёрный квадрат грязного окна – неприлично голые и безнадёжные врата в потусторонний мир.
Снова тянет спину и туго сжимает живот.
Я начинаю стонать. Становится немного легче – все силы уходят только на то, чтобы пережить приступ, не распыляются ещё и на попытки сохранить лицо. Перестать стонать уже не получается.
Зачем-то срочно нужно в туалет, хотя не хотелось. Просто нужно куда-то идти, а идти больше некуда. В коридоре живот схватывает снова, хотя неверно: не живот. Боль не локальна. Она охватывает всю меня. Я есть живот. Я ЕСТЬ БОЛЬ.
Я медленно сгибаюсь и приседаю у стены, пока не опускаюсь на корточки, точно гопник в парке.
– И куда это мы направились? Иди ложись, а то родишь мне тут на полу.
Медсестра выглядывает из сестринской и ворча волочит меня обратно в палату, как раненого бойца с поля боя.
– А можно свет выключить? – прошу я, взгромоздившись обратно на казённую койку.
– Здрасьте! Это ещё зачем?
– Не хочу видеть этого всего, – обвожу рукой унылое пространство палаты.
– А я как увижу, что с тобой всё в порядке?
– Так я ж вам кричу, чтобы вы слышали, что я ещё жива, – шучу я.
Тут подступает очередная схватка и мне становится не до шуток. Ничего, сейчас отпустит. Но вместо облегчения на не опавшую волну этой схватки сразу же накатывается вторая, ещё более мощная.
Меня охватывает ужас – не от того, что я сейчас умру, а от того, что умру в жуткой чёрной боли, так и не испытав облегчения, умру в этом страшном убогом месте, среди равнодушных чужих людей, совсем одна.
– Вколите мне обезболивающее, – шиплю я сквозь зубы. – У меня целый пакет в тумбочке, всё по списку, включая марлю и перчатки.
– Рано ещё, может, через пару часов, – бросает сестра равнодушно и выходит.
Я слышу весёлые голоса из сестринской – наверное, пьют чай.
Что?? ДВА часа!?? Ещё два часа такой боли? Это точно конец!
Но сестра ошибается: рожаю