С этого момента до сентября он подолгу пропадал в лесах, строил землянки, рыл погреба и схроны. Носил в лес продукты, оружие, медикаменты. Из очередного похода он вернулся сам не свой.
– Вот и пришла пора нам прощаться, – сказал он с порога, – я ухожу…
– Куда уходишь? – всполошилась Нюра, вытирая белые от муки руки о фартук.
– В лес, – печально вздохнул её муж, Михаил Яковлевич, по привычке крестясь на пустой красный угол, – немец уже под Брянском…
– В партизаны? – ахнула в ужасе Нюра и, не сумев совладать с чувствами, бухнулась на лавку, едва не уронив со стола квашню с тестом.
– Такие дела, мать, – кивнул Михаил Яковлевич, проходя к столу.
– Как же так, – запричитала Нюра, – а мы как?
– А вам надо уезжать отсюда. Узнают, что я в партизанах, сама знаешь, что будет! Вечером вас в Локоть отвезу, там эвакуацию готовят.
– Как же так-то? – заголосила Нюра, прикрывая рот крепкой жилистой ладонью, – а хозяйство? А скотина?
– Что тут поделаешь? – обреченно развел руки Михаил Яковлевич, – придется оставить. Скотину куму отдадим. Попросим его за хозяйством присмотреть.
– А он в партизаны-то не идет что ли?
– Куда ему, хромому…
– Я не куда не поеду! – решительно вдруг воскликнула Нюра, и Михаил Яковлевич с удивлением разглядел в этой маленькой сморщенной женщине казалось уже полностью истершийся за годы совместной жизни образ гордой Анны Гавриловны, дочери Локотского псаломщика, руки которой он, обычный пастух, просил ещё до революции.
– Как это? – удивился Михаил Яковлевич, привыкший, что некогда своенравная супруга, давно уже смирилась и во всем его слушалась.
– Дети пускай едут, а я тут останусь! – твердо заявила Анна Гавриловна.
– Как дети? – не мог никак совладать с удивлением опытный лесник.
– Рая уже взрослая. В училище, вон, собралась поступать. Да и Борьке скоро шестнадцать! С Галкой уж как-нибудь справятся вдвоем-то…
И не сдвинуть упертую с этой мысли. На том и порешили. Вечером отвезли детей в Локоть, где пересадили в кузов грузовика и отправили на восток. Дети, еле сдерживая слезы, цепляясь за свой скудный скарб, в котором сосредоточилось все их босоногое, полное родительской любви и заботы детство, растерянно махали руками и растерянно обещали, что все будет хорошо.
Нюра проревела всю ночь. Молилась и плакала, молилась и плакала. Её муж и тот не смог сдержать слез, явственно осознав, что детей своих он скорее всего никогда уже не увидит. Он тихонько постоял в сенях, сжав из-за всех сил усталые веки, словно стараясь удержать упорно сочащуюся слезу. А непослушные губы в это время шлепали «Святой Троице».
Утром он ушел. Стоял холодный осенний туман. Лес замер, словно в ожидании большой беды. Нюра осталась у ворот, наблюдая иссохшими глазами, как уходит её муж. Единственный кто не отвернулся после того, как её батеньку раскулачили и арестовали большевики. Кто любил её и уважал. Никогда не поднимал на нее руку. Называл Аннушкой. И вот теперь он, немного ссутулясь, в темно серой телогрейке, шерстяной черной кепке, с зеленым армейским вещмешком, набитым вчерашними пирогами, вяленой колбасой и салом, понуро брел по грунтовой дороге на войну. Шёл убивать фашистов. Не останавливаясь, не оборачиваясь. Было в этом что-то обреченно-торжественное.
И только на краткий миг, прежде чем свернуть с дороги и исчезнуть в своем родном лесу, он оглянулся. И улыбнулся. Краем рта. Печально и ласково. И хотя из-за расстояния этого не было видно, Нюра была точно уверена в этом его прощальном подарке. Так он улыбался ей, клянясь в любви до гроба. Она перекрестила растворяющуюся в лесу фигуру и вернулась в избу.
Вот Нюра и осталась одна. Сидя на лавке, она долго ещё смотрела на свои мозолистые крючковатые ладони, размышляя над тем, что Господь, попуская искушение, дает и облегчение. Но облегчения все не было и не было.
Через неделю к ним во двор залезли. Двое. Видно, прознали где-то, что семью Свистельниковых эвакуировали и решили поживиться на брошенном хозяйстве. Но просчитались. Нюра их встретила с охотничьим карабином, на всякий случай оставленным ей мужем.
В то утро она проснулась от чужого деловитого говора. Мужики обсуждали как лучше забраться в хату – через окно или дверь. Их даже не смутил собачий треп. Разбойники, похоже, были уверены, что на хуторе никого нет. Но когда в конюшне заржал конь, на секунду замешкались и один из них без капли стеснения вдруг пробасил:
– Эй, кто тут есть, выходи, говорить будем.
– Нечего нам с тобой разговаривать, – ответила через окно Анна Гавриловна, – уходите, тут вам не рады!
– Выходи, мать, по-хорошему, пока хату не подпалили! – выкрикнул второй нервным фальцетом.
– Раз смелые такие, что ж сами не заходите? – выкрикнула Анна Гавриловна, сжимая в руках тяжелый карабин.
– Не дури, старуха, – зло бросил первый, – у нас наган.
– А у меня для вас метла поганая!
Послышались