– Я еще ничего не говорил и ничего утверждать не могу, иначе я бы к вам не пришёл. Я знаю только одно, что люди завода деморализованы, насторожились, чего-то ждут, работа идет из рук вон плохо, а из уст в уста ползут какие-то слухи.
– Эти слухи распространяют враги народа, которых на заводе много. Они разделят участь сидящих у нас, поэтому-то эти диверсанты мутят заводской народ, а Чайка никаких мер не принимает!
Все это было сказано с перекошенным злым лицом и в очень повышенных тонах, срывающихся на крик.
Затем, успокоившись, он прочел мне два – три протокола показаний работников завода, показав мне их собственноручные подписи.
Я вышел ошеломлённый, подавленный, но вместе с тем с ощущением и уверенностью, что в доме, из которого я вышел, творятся противозаконные дела, что эти дела наносят огромный вред партии и стране, а главное, что в стране наступил какой-то новый период и что чьи-то сильные и властные руки толкают страну на беззаконие и страшный произвол.
От этих мыслей становилось жутко и очень страшно. Страх, положительно, обволакивал меня, не давая ни одной минуты думать об ином. Куда бы ты не шёл, с кем бы ты не разговаривал, что бы ты ни делал, всюду тебе сопутствовал страх и состояние обреченности и беспомощности в борьбе с ним.
Сколько мыслей, сколько дум. Особенно в пути на пароходе от Ульяновска до Куйбышева.
Отделавшись от людей, в частности от Чайки и его рыдающей жены, которая была уверена в том, что в Куйбышеве Чайка будет арестован, я ухожу на корму и часами простаиваю у перил, глядя только вниз, только в воду, только на зыбь, оставленную пароходом. А мысли неупорядоченные, скачущие с предмета на предмет, но всё время связанные с виденным, слышанным и пережитым за последние полтора месяца. И время от времени одна и та же мысль преследует тебя: а что, если сейчас – за борт и в воду, благо – плавать не умею, быстро пойду ко дну, и всему конец.
За нею набегает следующая мысль: «как можно, ведь это же самоубийство. Как может коммунист, вместо борьбы за правду, кончать жизнь так нелепо, без борьбы, как самый типичный мелкобуржуазный интеллигент, не имеющий идейной опоры в жизни. Да, но я могу сделать так, что это будет не самоубийство, а несчастный случай. Вот этот прут свободно вынимается из гнезда, а … его возьму и положу на пол, а сам – в воду и конец. Конец думам, раздирающим тебя и жгущим тебя, как огнем, конец страху этому – впервые за всю революционную жизнь появившемуся чувству. А главное – это самый благоприятный исход для семьи, для жены, для трех детей, для друзей и товарищей. Несчастный случай – тяжело, печально, но умер коммунистом, преданным делу революции.
– Да, но ведь самоубийство, это не только признак слабости, но и признак какой-то вины; если я ни в чём не повинен, то, что