Комплект книг: «Женщины, которые любят слишком сильно». Робин Норвуд

обеды – думаю, чтобы вознаградить его за то, что он вернулся в лоно семьи. – Труди нахмурилась. – Проходило три-четыре дня, и он снова начинал задерживаться, звонил по телефону. «Понимаю. Неужели?» – отвечала мать ледяным тоном. Очень скоро она начинала ругать его последними словами, потом швыряла трубку. А мы с Бет уже принарядились, ожидая, что папа придет домой к ужину. Украсили стол цветами и свечками – так всегда велела делать мама, когда он должен был прийти. Тут мама начинала бушевать: металась по кухне, кричала, гремела кастрюлями и поносила отца на чем свет стоит. Потом она успокаивалась, ее тон снова становился ледяным, и она сообщала нам, что мы будем ужинать без него. Это было еще хуже, чем ругань. Она подавала нам ужин и сидела, не обращая на нас никакого внимания. Ее молчание действовало на нас с Бет угнетающе. Мы не смели разговаривать и не смели отказаться от еды. Сидели за столом, пытаясь как-то помочь маме, но чем мы могли ей помочь? После таких ужинов я обычно просыпалась посреди ночи совершенно больная. У меня начиналась жуткая тошнота и рвота. – Труди обреченно покачала головой. – Все это явно не способствовало нормальному пищеварению.

      – Или усвоению нормальных моделей общения, – добавила я.

      Ведь именно в такой обстановке Труди усвоила то немногое, что ей было известно о том, как вести себя с любимыми людьми.

      – Что вы чувствовали, когда это происходило? – спросила я.

      Труди немного подумала, а потом заговорила, кивками подтверждая правильность своего ответа:

      – В разгар скандала мне бывало страшно, но главным чувством было одиночество. Никто меня не замечал, никто не интересовался, что я чувствую или делаю. Моя сестра была такая робкая, что мы мало разговаривали. Все время, свободное от занятий музыкой, она пряталась у себя в комнате. По-моему, она играла на флейте главным образом для того, чтобы не слышать ссор и иметь предлог держаться в стороне. Я тоже научилась не попадаться на глаза. Молчала, притворялась, что не замечаю, как изводят друг друга родители, и держала все свои мысли при себе. Старалась хорошо учиться. Иногда мне казалось, что отец замечал меня по единственному поводу. «Ну-ка, покажи свой дневник», – говорил он, и мы вместе обсуждали оценки. Его восхищали любые достижения, и я старалась хорошо учиться, чтобы сделать ему приятное.

      Труди потерла лоб и задумчиво продолжала:

      – Было и еще одно чувство – грусть. Думаю, мне все время было грустно, только я никому об этом не говорила. Если бы кто-нибудь спросил: «Что у тебя на душе?» – я ответила бы: «Все хорошо, просто замечательно». Даже если бы я смогла сказать, что мне грустно, я ни за что не умела бы объяснить, почему. Чем бы я оправдала это свое чувство? Ведь я не страдала. В моей жизни не было ничего такого, чего бы мне недоставало. Я имею в виду, мы всегда были сыты, одеты, обуты…

      Труди еще не могла осознать всю глубину своей эмоциональной изоляции