Спартак. Рафаэлло Джованьоли

озарило бледное лицо гладиатора. Он наклонил голову без ответа, дважды тщетно пытаясь поднять лицо к Валерии и открыть уста, чтобы заговорить: всякий раз ему мешал стыд – стыд, который овладел им от мысли, что его тайна уж больше не тайна и что Валерия будет смеяться от души над его безумным пылом, побудившим презренного гладиатора поднять взор на одну из самых прекрасных и знатных патрицианок Рима. Он почувствовал всю тяжесть своего позорного и незаслуженного положения и проклял войну и гнусное могущество Рима, дрожал, ругался и плакал про себя от стыда, от горя и бешенства.

      Спустя несколько мгновений Валерия, не понимая молчания Спартака, сделала еще шаг к нему и с еще более нежным и благосклонным оттенком в голосе снова спросила его:

      – Итак… скажи мне… что ты делал?

      Рудиарий, не подымая головы, упал к ногам Валерии и прошептал:

      – Прости!.. Прости!.. Прикажи своему надсмотрщику бить меня розгами!.. Пошли, чтобы меня распяли на Сессорском поле!..[50] Я это заслужил…

      – Встань!.. Что с тобой? – сказала Валерия, схватив за руку Спартака и побуждая его встать.

      – Но я клянусь тебе, что я тебя обожал, как обожают Венеру, как обожают Юнону…

      – А!.. – воскликнула с удовлетворением матрона. – Ты приходил, чтобы взглянуть на меня…

      – Прости меня… Прости меня…

      – Встань, Спартак, благородное сердце, – сказала Валерия голосом, дрожащим от волнения, сжимая с силой руку Спартака.

      – Нет-нет, здесь, здесь у твоих ног… мое место, божественная Валерия…

      С этими словами он схватил край ее туники и стал его целовать в страстном порыве.

      – Встань, встань, не для тебя это место, – прошептала, вся дрожа, Валерия.

      И Спартак, покрывая жаркими поцелуями руки Валерии, встал, взглянул на нее влюбленными глазами, повторяя, будто в бреду, хриплым и полузадушенным голосом:

      – О божественная!.. божественная!.. божественная Валерия!..[51]

      Глава VI

      Угрозы, интриги и опасности

      – Итак, – говорила Эвтибида, прекрасная гречанка-куртизанка, развалившись на груде мягких пурпуровых подушек в экседре своего дома на Священной улице, возле храма Януса Великого, – итак, знаешь ли ты что-нибудь или нет? Есть ли у тебя в руках ключ к этой путанице?..

      И, не ожидая ответа от своего собеседника, мужчины лет пятидесяти, с безбородым, женственным лицом, сплошь покрытым морщинами, плохо скрытыми под гримом белил и румян, в котором по виду его одежды сразу можно было угадать актера, она прибавила:

      – Желаешь ли ты, чтобы я тебе сказала, какого мнения я о тебе, Метробий? Я всегда тебя очень мало ценила, теперь же и вовсе человеком не считаю.

      – О, клянусь маской Мома[52], моего покровителя! – возразил актер скрипучим голосом. – Если бы ты не была, Эвтибида, более прекрасной, чем Диана, и более пленительной, чем Киприда, то, даю тебе честное слово Метробия, задушевного друга