Ночные дороги. Возвращение Будды. Великий музыкант. Гайто Газданов

сутенерам или бродягам, и ожесточенно с ними спорил; они смеялись над ним, помню, что они особенно хохотали, когда он наизусть читал им шиллеровскую «Перчатку» по-немецки, их забавляло, конечно, не содержание, о котором они не могли догадаться, а то, как смешно звучит немецкий язык. Я несколько раз отводил его в сторону и предлагал ему ехать домой, но он неизменно отказывался, и все мои доводы не оказывали на него никакого действия; он был, в сущности, доволен собой и, к моему удивлению, очень горд, что у него шесть человек детей. Однажды, когда он был еще наполовину трезв, у меня был с ним разговор; он упрекал меня в буржуазной морали, и я, рассердившись, закричал ему:

      – Разве вы не понимаете, черт возьми, что вы кончите больничной койкой и белой горячкой и ничто вас от этого уже не может удержать?

      – Вы не постигаете сущности галльской философии, – отвечал он.

      – Что? – сказал я с изумлением.

      – Да, – повторил он, набивая трубку, – жизнь дана для удовольствия.

      Только тогда я заметил, что он пьянее, чем мне показалось сначала; оказалось, что в этот день он явился часом раньше, чем всегда, чего я не мог учесть.

      С годами его сопротивляемость алкоголю уменьшилась, так же как его ресурсы, его вообще перестали пускать в кафе; и в последний раз, когда я его видел, гарсоны и сутенеры стравливали его с каким-то бродягой, стремясь вызвать между ними драку, потом их толкнули обоих, они упали, и m-r Мартини покатился по тротуару, затем на мостовую, где и остался лежать некоторое время, – под зимним дождем, в жидкой ледяной грязи.

      – Это, если мне не изменяет память, вы называете галльской философией, – сказал я, поднимая его.

      – Смешно. Смешно. Очень смешно – все, что я могу сказать, – повторял он, как попугай.

      Я усадил его за столик.

      – У него нет денег, – сказал мне гарсон.

      – Если бы только это! – ответил я.

      М-r Мартини вдруг протрезвился.

      – В каждом случае алкоголизма есть какое-то основание, – сказал он неожиданно.

      – Может быть, может быть, – рассеянно ответил я. – Но вы, например, отчего вы пьете?

      – От огорчения, – сказал он. – Моя жена презирает меня, она научила моих детей презирать меня, и единственный смысл моего существования для них – это что я даю им деньги. Я не могу этого вынести и вечером ухожу из дому. Я знаю, что все потеряно.

      Я смотрел на его залитый грязью костюм, ссадины на лице, сиротливые маленькие глаза под беретом.

      – Я думаю, что уже ничего нельзя сделать, – сказал я.

      Я знал в этом кафе всех женщин, проводивших там долгие часы. Среди них бывали самые разнообразные типы, но они сохраняли свою индивидуальность только в начале карьеры, затем, через несколько месяцев, усвоив профессию, становились совершенно похожими на всех других. Большинство было из горничных, но бывали исключения – продавщицы, стенографистки,