Но дальше что-то пошло не так, не по-военному чётко, когда без лишних вопросов. Не так. На защиту зла выступил тот, кто олицетворял добро и, значит, был «нашим» по всем знакам различия. На защиту избиваемого пленного бросился Ваня-старлей.
– Не трогайте его!
– Да ты чего, старлей, он Лёшку!..
– Отставить!
Из-за хрупкой спины Вани, тяжело хрипя, затравленно выглядывал одним глазом пленный, второй разглядеть за сгустком крови было невозможно.
– Старлей, не бери греха на душу, отступись. Я за Лёшку знаешь… до конца пойду.! Он мне другом был! По-хорошему прошу, уйди.
– А ты бы хотел быть сейчас на его месте? Ты что ли не стреляешь в ту сторону!
– Да мне насрать на ту сторону, понял старлей. Мой друг Лёшка был на этой. На этой! А вот ты на какой?
Лёшку любили все – он скрашивал своей хриплой гитарой промозглые вечера. Три аккорда, но пел… душа оттаивала, и посреди хмурой зимы, нечаянно вспоминалась озорная весна. Однажды он пел прямо посреди боя. Вот взял просто так – и запел. Никто ж не знал, что они с радистом последний спирт перед этим употребили. Комполка ругнулся, когда узнал: «Без связи могли оставить, черти…» – и оценил пение – представил к награде.
Лёшку любили все. Ваню спасли звёзды на погонах и слава «Иоанна»:
– Да чего его, идиота слушать!
Ваню кто-то сильно толкнул сзади, он потерял равновесие и упал. Тут же ловко набросили вонючий тяжёлый брезент на голову, пару раз въехали по почкам «для науки, молчи, дурак, когда все хотят», – и вопящего, извивающегося и беспомощного оттащили в сторону, ощутимо больно пиная для острастки. Когда бледного Ваню, отпустили, он с трудом освободился от брезентовой темноты и с трудом поднялся. В голове шумело, отбитые почки ныли и обиженно покалывали в боку: мог бы и промолчать!
Старшина примирительно протянул руку:
– Что же вы так неаккуратно, товарищ старший лейтенант, нужно под ноги смотреть, так и убиться недолго. Мы с ребятами испугались за вас.
Ваня молча взял протянутую кепку и пошёл туда, где в грязи умирал человек с перерезанным горлом. Назвать то, что он увидел человеком, можно было с натяжкой. Измазанная глиной форма, слипшиеся волосы – дёргающийся в конвульсиях комок грязи, когда-то вдохновлённый рождением и вот теперь мучительно возвращающийся в привычное состояние. Жизнь, иссякающей вязкой струйкой крови, покидала тело пленного, стекала в лужу, где смешивалась с бурой