Вскоре пол в клубе настелили, наша лафа прекратилась. Да и мы уже подросли.
Мишенька, везя отцовский воз и одновременно мощно учась, не имел ни одной свободной минуты. В клуб ни в кино, ни на танцы не ходил. Я же, будучи в 4-м классе, вдруг зачастила в клуб. Приду, забьюсь в угол и любуюсь, как красиво танцуют девушки. Моих сестёр тоже не видела. Замечаю однажды – Миша пришёл. Братик, радостно запрыгало моё сердце! Увидел и он меня и манит к себе. Ликуя, подпрыгиваю к нему.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает.
– Смотрю, как красиво танцуют! – я.
– Красиво, говоришь? – и как поддаст мне пинка, я кубарем прокатилась все шесть ступенек. А он мне вослед: – Чтоб больше тебя здесь не видел! – припечатал он свой вердикт.
И пришла я в клуб только в 10-м классе, хотя не только Миши, но и сестёр уже давно не было в Любавичах. Так мы учились около друг друга. Снова тонкое и благородное волнение затуманило взор! Какое сочное, яркое, эмоционально продуктивное время проживала я тогда с мамой, сёстрами, братом и не знала, что это было счастье.
Чувство собственного достоинства мамы питал не только педагогический её талант, умение и интерес к работе. У неё росли умные, красивые, скромные и здоровые дети. Все мы учились хорошо, почти отлично, за каждый учебный год по похвальной грамоте. В аттестате зрелости каждого по две-три четвёрки, остальные – пятёрки. Были скромными, у мамы ничего не просили. Что бы она ни сготовила, всё было нормально. Что покупала или передавала из одежды от одного к другому – всё воспринималось нами как только так и нужно было делать. Мама для нас была и фундаментом, и высотой того пространства, в котором мы чувствовали себя защищёнными! Да что говорить, мама и в моей московской семье была истиной в последней инстанции. Всё ею сказанное я не подвергала сомнению. Если она что-то советовала, это было как раз то, что нужно.
1948 год.