Время в подарок. Дневники доктора Боткина. Надежда Судьенкова

ют обижаться. В самом начале, первое поколение роботов было создано беспристрастным. От них требовалась выносливость и простота в ремонте. Потом стало скучно, техники пошевелили извилинами – и роботы научились радоваться, грустить, сопереживать. Конечно, не все. Список эмпатов ограничен.

      Юлий – робот уборщик. Хотя сам он предпочитает называть себя помощником. Он знает какому ученому и в какой момент понадобится его верное латунное “плечо”. Юлий так устроен – всегда появляется до того, как на пол летит колба или дымиться от напряжения экран. Он так запрограммирован – на опережение.  Ученые старались, чтобы бытовые проблемы их не касались, поэтому энергию беспорядка роботы-уборщики  чувствуют, а значит появляются на месте чрезвычайного происшествия быстро.

       Ученые вообще люди со странностями, тем более временщики. Они чувствительны, суеверны и по-детски любознательны. Что для обычного человека не важно, для ученого из Института Времени целая история. Наполненная смыслами и роковыми совпадениями. Юлий нежно любит всех, а особенно группу десантников. Вот взять к примеру профессора Страуса.

      Юлий вжикнул колесами по гладкому полу и остановился перед стеклянной дверью. Мигнул экранами глаз  и расплылся пиксельной улыбкой, вглядываясь в глубину кабинета.

      За столом, похожим на перегородку космического корабля, сидел седой задумчивый человек. Белые, до синевы, волосы, борода и брови, круглые очки и классический светлый костюм – тройка. Последним профессор Страус особенно гордится. Сшит костюм, разумеется,  в двадцать третьем веке, а вот крой Юрий Исаакович подсмотрел в девятнадцатом, в самом конце.

      Перед профессором, вопреки всем новым технологиям, проливает свет старинная зеленая лампа. Таких больше не делают. Юлий узнавал, хотел себе такую  – не смог найти. Мягкий свет струится на лист пожелтевшей бумаги, которую профессор Страус  аккуратно держит на раскрытых ладонях, облаченных в белые шелковые перчатки.

      Послушайте, Егор, – произнес профессор , обращаясь к кому-то скрытому от взора Юлия – “ Дорогой мой , добрый друг Саша, делаю последнюю попытку писания настоящего письма, – по крайней мере отсюда, – хотя эта оговорка , на мой взгляд , совершенно излишняя: не думаю, что мне суждено было когда-нибудь еще писать , – мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности , я умер, – умер для своих детей, для друзей, для дела. Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен, – как хочешь: последствия почти тождественны. У детей моих может быть еще надежда, что мы с ними еще свидимся когда-нибудь и в этой жизни, но я лично этой надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и непрекрашенной действительности смотрю прямо в глаза…”  – Каково? Сильно?