– Хотите знать, кто убил моего брата? – вдруг раздался с заднего сиденья резкий голос Виктории дю Вельц.
Сервас обернулся. Женщина уже начала успокаиваться, хотя лицо после возни в зарослях рапса все еще было красным, а по виску катилась капля пота. И говорила она медленнее и спокойнее. Уставилась прямо в глаза Серваса, и в ее взгляде горела чистейшая ненависть. Но определить, кто являлся объектом этой ненависти, было невозможно.
– Это проклятое кино его сгубило…
16
– Подъем.
В ее сон вторгся чей-то голос. Властный голос.
– Просыпайтесь, пора…
Голос проник в ее сознание и звучал где-то между сном и явью, как жидкость, которую каждым капилляром впитывает промокашка.
Жюдит приоткрыла один глаз. Утренний свет что-то загораживало.
На нее испытующе глядели два глаза. Они были близко. Слишком близко.
Она быстро, извиваясь, отползла к изголовью кровати. Над ней склонилось безобразное лицо Морбюса Делакруа.
– Что вы здесь делаете? – спросила Жюдит.
– Разве вы не видите? Бужу вас. Поднимайтесь. Ну вы и соня… Уже десять утра.
– Сколько?
Она взглянула на время у себя в телефоне.
– Это все горный воздух, – прокомментировал Делакруа, улыбаясь. – Собирайтесь. Через десять минут я отвезу вас в город. У нас сегодня вечером гости, и я должен отдать кое-какие распоряжения.
Он уже подошел к двери.
– В город?
– В Парадиз. Восемь тысяч четыреста семь жителей, единственный город в этой долине. Не переживайте, мы всю дорогу сможем говорить о кинематографе, а во второй половине дня я буду к вашим услугам.
И режиссер быстро вышел.
Жюдит перевела дух. Интересно, сколько времени он провел в комнате, глядя на нее спящую?
Делакруа вел машину, рискуя свернуть себе шею на извилистой дороге, и Жюдит всякий раз пугалась, когда они входили в очередной вираж и внизу между деревьев открывалась долина. Мало того, его старенький «Мегари», казалось, вот-вот рассыплется на части: он дрожал, скрипел и опасно кренился при каждом повороте, прижимая Жюдит к дверце.
Они миновали крутой склон, обрывавшийся в долину, и им открылся пейзаж с черными пихтами, кленами, буками и лиственницами. Волосы Жюдит шевелил ветер, и тот же ветер доносил до них запахи замусоренных подлесков.
– Вам страшно? – Режиссер повысил голос, чтобы перекрыть шум ветра и мотора.
– Что?
– Я все время вытворяю что-нибудь кошмарное и пугающее, а вы? Стоит только мне расслабиться, и ужас толкнет меня к экрану, – продолжал он, не дожидаясь ответа и слишком быстро проходя следующий вираж. – Ужас для меня – отвлекающий маневр, чтобы победить собственные страхи.
Он отвел глаза от дороги, чтобы посмотреть на Жюдит, и она с трудом удержалась, чтобы не напомнить ему о следующем вираже.
– Марио Бава говорил