Боров усмехнулся и тут же утробно прогремел:
– Заметано. Будешь Каем, слова сегодня же возьмешь у Рудыка. – Он махнул на Женьку рукой. – В строй!
Женька не поверил этим словам, он даже чуть подвигал челюстью, думая, что у него просто-напросто заложило уши. Рот неожиданно пересох, в нем разверзлась горячая пустыня, в горле что-то заскрежетало, заскребло. Он закашлялся и прохрипел:
– Как это Каем? Михал Юрич, а как же я?
Женьке показалось, будто Ищенко улыбается, с холодным превосходством глядя в его сторону.
– А ты, Рудык, не кашляй! – не растерялся Боров. – Выздоравливай. И главное, не волнуйся, твоя роль в крепких, надежных руках.
Ищенко показательно, будто даже издеваясь, начал закатывать рукава, демонстрируя всем безупречные мраморные запястья.
– Но я здоров! – сипел Женька, до сих пор не в силах осознать происходящее. – Я же надеялся, я так ждал… я учил, в конце концов!
Он перешел на фальцет и раскраснелся, точно гриппозный.
Покровительственно обняв Ищенко за плечи и провожая его к шеренге, Боров, будто нехотя, отвечал Женьке.
– Ну, хорошо, – бархатно, чуть устало сказал он. – Раз ты чувствуешь себя здоровым, несмотря на этот страшный приступ кашля, который того гляди сведет тебя на больничную койку. – Он посмотрел на Рудыка с напускным, театральным сочувствием, – раз ты настолько уверен в своих силах… – продолжил настойчивее, ожидая лишь отказа.
– Я уверен! – взвился Женька.
– Тогда ладно, – смилостивился Боров. – Оставайся в спектакле…
Женька выдохнул, по телу струилось что-то похожее на счастье или же это был пот. Физрук что-то отметил в своем блокноте и одобрительно закивал сам себе.
– Будешь Маленькой разбойницей! – гаркнул он и захлопнул блокнот.
Женькино счастье тут же стало каким-то мокрым и холодным, голос окончательно пропал.
– Даже над образом работать не надо, – беспощадно добивал его физрук. – Патлы длинные, вечно растрепанные, фигурка тщедушная, как у девчонки.
Шеренга расслабилась и снова начала похрюкивать, даже Боров издал какое-то самодовольное, подобное смеху урчание. Лишь Ищенко хранил на лице безразличное ко всему, устремленное внутрь упоение.
– И-и-и, – пищал Женька, – Издеваетесь? Если так, тогда я… я ухожу из «Маски»!
Боров вскинул к потолку равнодушный взгляд, говорящий лишь о том, что зарвавшийся артист скоро перебесится и вернется в строй, став снова гладким, обтекаемым и податливым, как ручной мяч. Женька затравленно озирался, все еще надеясь, что произошедшее – какая-то глупая шутка. Потом неуверенно вышел из строя и направился к двери, в любой момент готовый услышать, что все это лишь розыгрыш, и вернуться в плотную, дружескую шеренгу. Он делал один шаг за другим, но никто его не удерживал, не умолял остаться, зато дверь неминуемо приближалась, росла и ширилась.
– Да ладно тебе, оставайся, – шепнул в ухо Титяков,