– Вот спасибо… – только и нашлась мать. Девочка еще не видела ее такой потерянной.
Вечером они тосковали на балконе вдвоем, сбивчиво жаловались на непонимание – и, в конце концов, заревев глаза и исслюнявив друг дружке лица, помирились. Мать даже позволила ей рюмку шотландского самогона. Да и сама проглотила порядком. Тогда девочка и узнала от нее – о больнице. Хотя о грани, о самой возможности ее, никто, разумеется, и помыслить не мог. Как же быстро поменялось всё…
…Теперь, завывая и пробуксовывая, автобус упрямо лез в долгую и крутую гору. Два раза тряхнуло, после кинуло вперекос на левую сторону, так, что девочку швырнуло на мать, а после потащило, норовя оторвать, обратно – но восковые жёсткие присоски держали накрепко.
– …Когда я подохну. Молчи и слушай! – говорила мать. Шум в салоне вполовину заглушал слова её. Где-то на полу ехало с неласковым звуком железо. – Молчи, слушай и запоминай. Когда меня не станет, у тебя не останется никого. С папой понятно. Он слабый человек, и всегда был таким. Всегда, с первых дней, я была паровозом, Ленка. А с тех пор, как села в кресло директора – тем более. Мало кто из мужиков способен пережить факт, что жена успешнее, чем он. И зарабатывает больше, чем он. Наш папка – не пережил. Но кто-то же должен нести в семью деньги. Папа зарабатывать, как ты знаешь, не хочет и не умеет. И мне, извини, глубоко побоку все его амбиции и самолюбие: у меня была и есть ты. А папа… Когда я умру, он совсем сломается, дочка. Без паровоза он жить не приучен, и ты должна быть готова к этому. Папа – иждивенец, и, вдобавок – конченный эгоист, как и положено иждивенцу. Ростроповича из него не получилось, а преподавать в музыкальной школе для него – слишком мелко. Но насчёт друга своего – ты подумай. Я прошу тебя, дочка – крепко подумай! Это не тот человек – я уже говорила и повторяю сейчас. Совсем не тот человек. Ладно, погоди – своим умом дойдешь, что к чему. Я знаю, что говорю! Эй, чернявый! Ещё сигаретку придумаем?
– Придумаем, почему нет, – открикнулся вбок кавказец. – Возьмём сейчас перевал, встанем – и сообразим.
И действительно, «Фольксваген» перестал вскоре тужиться, выровнялся и покатился совсем легко. Прохладней сделалось в автобусом гулком кубе, и багровые градусы, видела девочка, опадали стремительно вниз. После ещё раз тряхнуло, и – стали.
Высвистывая «Реквием» траурным соловьем, водитель распахнул дверные половины, запуская разом холод и синь.
– Беседуем, курим, прощаемся! Дальше положишь – ближе возьмёшь! Мой матерь, твой матерь, всех матерь… Провожающих просьба покинуть вагон. Наше время – ваши деньги! – с повадкой мандариновой, не совсем понятно обозначил он. – Поскорей, красавицы, давай-давай-давай-не-задерживай – мне еще девять рейсов сегодня делать, да?
– Отошёл бы