Потому две головы с плеч, а остальным намек.
А вслед за тем – не день в день, но вскоре – бежал Курбский. Казалось бы, без всяких оснований, с поста главного наместника в Ливонии, «аки тать в нощи», бросив жену с детьми на произвол «тирана и деспота» (который их пальцем не тронул), но не забыв прихватить очень много денег. Бежал, как только узнал о казни Репнина и Кашина, что само по себе еще ни о чем не говорит: до того не значит из-за того, – а вот будучи дополненным некоторыми деталями, говорит о многом. Совершенно точно ведомо, например, что задолго (минимум за полтора года) до бегства князь Андрей установил контакты лично с королем Сигизмундом и его «ближним кругом», получив от них официальные, с подписями и печатями, гарантии «королевской ласки», – то есть, называя вещи своими именами, стал штатным (и платным) агентом врага. Более того, известно и что за год до побега князь, находясь в полной силе и славе, взял большой заем у какого-то монастыря и вся сумма, взятая в долг, была не потрачена, а находилась при нем во время бегства – то есть вариант отхода был просчитан заранее.
И на том довольно о Курбском. Сволочь он был по жизни и кончил плохо – на том и весь сказ. Разве что, связывая воедино все сказанное, считаю возможным предполагать, что в самом деле к бегству князя, не знавшего, о чем там в Москве уже знает царь, подвигли именно поражение на Уле и последовавшая за оным казнь Репнина, служившего ранее, кстати, под его руководством. Куда важнее другое. Затеяв свою знаменитую переписку с Иваном, князь Андрей, совершенно несомненно, руководствовался своим чересчур развитым ego. Типа, не догоню, так согреюсь. Хорошо зная друга детства, он ничуть не сомневался, что тот будет уязвлен, и радовался этому. Однако, при всей образованности, был, видимо, глуп, потому что в первом же своем письме проговорился о том, о чем не следовало бы говорить. А Иван, как ни обидчив был, умом обладал незаурядным – и, прочитав о «сильных во Израиле», которые не забудут и не простят, все понял вполне конкретно, сделав вывод, что беглец говорит не только от своего имени.
По сути, главным врагом царя оказывалась не Вильно, а Москва. Не вся, конечно, но аристократическая – однозначно. Тем паче что переплетение родственных связей, многократно перекрещенное свойство, дружба и так далее предполагали, что вполне надежных людей среди «старомосковских» просто нет и потенциально в заговорах,