Упряжка на глазах превращается в черную ниточку, исчезает в бескрайней тундре. Только снег, вечный снег, снег-дорога и снег-жизнь белым пламенем сверкает на солнце.
Расстрельный Семенов
«Построил я домы крепкие, города каменные,
Пирамиду воздвиг великую, и пустыню напоил.
Но кто как не ОН – звездное небо над головой
И совесть внутри меня?»
Человек восемь было нас за столом. Выпили по третьей и кое-кто уже запросто макал строганину прямо в пепельницу, когда на пороге возник Иван Шаталов. Долго обивал он валенки и выбирал лед из бороды, надеясь, что на него обратят внимание, но застолье увлеклось политической беседой и Ваня остался незамеченным.
– Керосините, значит, – констатировал он печальный факт. Я перехватил его взгляд, направленный поверх голов на Федьку Лутохина, и сразу вспомнилось, что древние ханы казнили гонцов, принесших плохую весть.
– Радуйся, Федор, враг твой, Артем Семенов с мыса Угольного, себя стрелил!
Дым и тот повис в воздухе.
– Да уж, какая радость, – обиделся Лутохин. – Не враг и не был! По пьяне сколыхнулись… Врешь, небось?
– С эропорту иду. Вертак туда наладили. Ментов понабилось… Деда Бугаева не выпустили, напарника его. Назад полетел. Собаки его разбежались. Ругался, ваще!
– Лови их теперь! А чего он?
– Да кто ж его!.. Бугай говорит, почти тверезый был… "Не подходи", – грит, и стволом на него. Скинул, грит, валенок, и – дуло в рот!..
– Вот те на! – Парфен Савельев мотнул кудлатой головой. – Ну, помянем, мужики, северного охотника! Все-таки наш был человек!
Больше ничего не было сказано о погибшем. Ни плохого, ни хорошего. Разошлись. Застолье кончилось.
Вечером я встретил на улице деда Бугаева и помог ему переловить собак.
– Ну, заходь, таперь можна чаю, – огромной своей фигурой дед закрывал весь дверной проем.
– Погодите, Маркел Мелентьич. Я – за бутылочкой. Помянем напарника Вашего.
– Водкой не поминают! Не православный это обычай, а грех! Покойник и при жизни перебирал, а мы его ишшо и поминать водкой! Возьми сладкого чего, а я тут пока кутью сварганю.
После третьего стакана чая дед Маркел вытер пот со лба и пересел к печке, подбросил полешко.
– По пьяне что ли?
– Ну, а то как! Брагу он ставил. Не мог уже без яе, проклятой. Я ишшо таким его знал! И отца и матерь. Шустрый был парнишко, не ленив и смекалистой.
Отец его столярничал в ремгруппе, а выходными они часто к мине на точку прибегали. Как постарше стал, бывало, парнишечков школьных с собой приведет. Рыбачим с имя. И рыба им, и наука. И сам тады был чуть за сорок. Тоже иногда и камушки кидал с имя вместе, какой больше прыгнет…
Потом отец его помер. Матушка с двумя младшими девками на «материк» подалась. Но он посля армии приезжал. Дивились все: погоны на ем красные! И мне не глянулось. Чего Север краснотой дразнить? У кажного тут ктой-то лежит. И мой отец в Норильске закопан… А смеется:
– Возьми, грит, деда, меня в тундру. Напарником,