Он одновременно резкий и гнилостный. Сначала ощущаешь его резкость, это как удар, будто падаешь на жесткий каштан, ноздри уже до предела заполнены. А под ним чувствуется гниение.
Я не могу его обонять, я не в силах даже умыться. Все, что мне остается, – ждать.
Лишь бы это продолжалось не слишком долго. Хочу отмучиться поскорее.
Чем больше я размышляю о своей судьбе, тем больше ненавижу людей. Как ни ужасно это говорить, но они взяли надо мной верх. В данном случае – самка. Я, венец творения, побежден этим ходячим несовершенством, этой разновидностью обезьяны.
Я отошел подальше, свернулся клубочком и закрыл глаза. Она встала надо мной – визгливая, разряженная, как все они, вооруженная, чтобы вызывать страх. Не являясь самодостаточной породой, люди полагаются только на предметы.
Их голоса слышались в ночи:
– Порядок, он здесь, у тебя.
– Правда здесь?
– Да, пошли. Не беспокойся, свою порцию он получил.
И это правда: в моем боку то, что не исчезнет само по себе. Никакое отступление больше не смогло бы спасти меня. Мной двигал разве что стыд, что они увидят, как я умираю. В два прыжка я добрался до дровяного сарая и занял свое старое излюбленное место на куче дров. Мне нравится этот угол. Столько времени провел я там, расплющившись под железной крышей; это уже сродни вечности. Как будто я всегда был здесь, выслеживая на слух крыс, живущих под кучей дров – поймать их невозможно, разве что весной, самых молодых, в первый раз когда они выбираются оттуда. А сегодня гнусный запах не дает мне учуять их. Этот позорный запах и есть я.
Больше не будет ни крыс, ни ночных обходов, ни бешеной гонки. Я знаю, что они здесь, но уже для других. Мир продолжит свое существование без меня, все и дальше пойдет своим чередом. О, какое зловоние! Как же мне хочется, чтобы пошел дождь… Мне, который всегда ненавидел его.
Вещи перестают быть сами собой. Дерево – больше не дерево, мох – ни то, что он есть, ни то, чем он будет: нечто влажно-мягкое, едко-землистое. И мускатный аромат крыс больше не поднимается к моим ноздрям, растворяясь между наваленными дровами и ветками деревьев.
Смерть у меня на спине: она пропитывает меня, проникает внутрь. И поверьте, это даже отдаленно не похоже на легкий аромат.
Как я потерял сестру
Вначале нас было трое, но мы этого не знали. Двое, больше или меньше, лапа и хвост, вместе составляют четыре, больше было бы безумием, два или три, много или мало, один в другом… Сперва мы были спутанным клубком крохотных котят. Но постепенно это прекратилось. Вопрос существования, убирайся от моего соска… Понемногу нас стало трое: моя сестра-чернушка, мой брат и я. Нора теперь была тесной, мама постоянно терлась о ее стенки боками, когда возвращалась с охоты. Счастье было черным, так как тогда уже наступала темнота. Ни дождя, ни света, ни холода, только мама. Мир был таким же мягким и пушистым, как ее бока.
Мы, кошки, любим маму больше, чем все прочие звери. Это потому, что мы, несомненно, превосходим других. Но и не только. Причина в том, что мы появляемся на свет очень маленькими. Мама для нас огромна, просто как гора. Мы совершаем восхождение на нее, блуждаем по ней, потерявшись и утопая в ее шерсти. Один из нас устремляется вверх, и мы следуем за ним, чтобы тут же свалиться, устроив кучу-малу. Радостью был подъем и такой же радостью было падение.
Вначале жизнь представляется тебе корзинкой, полной сюрпризов. Игры и радость до предела заполняют все существо котенка. Подвижные от природы, они склонны к безрассудному риску. Взрослые кошки уже не такие. С возрастом веселость покидает нас. Она противоречит чувству собственного достоинства, свойственному нашей породе. На каждом шагу, с каждым дыханием мы ощущаем, что являемся венцом творения на земле, и наше превосходство идет рука об руку с нашим чувством собственного достоинства. Мы прилагаем большие усилия, чтобы не афишировать свои преимущества, число которых поистине бесконечно.
Итак, мы счастливы, но не злоупотребляем этим. Никакая кошка в здравом уме не станет обкусывать лепестки у цветка или бежать за перышком. Вот почему я чувствую некоторую неловкость, мысленно возвращаясь к своим первым дням в норе, а затем к первым шагам снаружи.
Наше детство протекало в каком-то оцепенении, а наша молодость была чем-то сродни слабоумию. Мы упускали птицу ради веточки, мышь ради цветка и цветок ради тени. Самым странным было то, что мы совершенно не переживали от этого. Подвижный, деятельный непоседа – вот каков маленький котенок. Таким был и я. Для чего нужно испытывать это первоначальное безумие? Это опьянение каждой минутой… И для чего нужно, чтобы все это прошло? Как объяснить такое разительное отличие у одного и того же существа в разном возрасте? Этого никто не знает. Позже, размышляя, я пришел к выводу, что малышам эту радость жизни придает