Потом я почуял, как запахло небесной птицей и озоном, озоном даже сильнее. Мэрвин поднял палец вверх и объявил:
– Сейчас будет битва драматических историй.
– О, точняк!
– Крутота!
Я Андрею и Марине немножко про себя рассказать успел, и они загадочно переглядывались.
– Новая русская драма.
– Вот это чернуха!
– Скоро познакомишься с новой белорусской драмой.
– Старой белорусской драмой.
Короче, был он долговязый, тощий, как я, с деревенским, смешным носом и светлыми, как вода, глазами. Вид у него был так себе, ну поехавший, конечно, безнадега какая-то характерная. На нем были треники и белая майка с выхваченными плечами, от холода он был бледный и весь дрожал, губы чуточку посинели. В руках он нес куртку, в которую, как оказалось потом, завернул сосиски, сливочный сыр, бутылку кетчупа и пакет с бейглами.
– Это Алесь, – сказал Андрейка.
– Алесь? – переспросил я. – Типа кличка? Или это как Олеся?
– Это в честь Адамовича, – ответил Алесь. – Его моя мама обожала.
Акцент акцентом, но слова он тянул вообще как-то не по-земному.
– Ну, – сказал он. – Я накрал всего. Будем есть.
Алесь ни словом, ни взглядом мне не показал, что понял: мы с ним все одно – дети духа, или как там мисс Гловер говорила. Ему это было все равно, у него был мечтательный, уходящий вид.
Мы стали жарить на костре сосиски, проткнув их ветками, которые Мэрвин натаскал. Пахло вкусно, и сосиски эти пузырились, взрывались даже, брызгали соком. Мы почему-то (и уже не вспомнить, почему) сильно над этим смеялись.
Сейчас уже думаешь, во ржака-то, сосиски пищат, как животные, но дети ж тупые.
Пока мы так угорали, Алесь рассказывал вообще не смешную историю.
Был он, значит, из Хойников, которые почти что зараженная территория, а Алесь говорил, что вообще-то и зараженная на самом-то деле, что условно это все про тридцатикилометровую зону, нет такого, что за ней потом – раз, и никакой радиации сразу.
– Радиация, – говорил Алесь, – не ребенок, который играет в игру и не заступает за границу. Она в игры вообще не играет.
Спорить с ним было сложно, да и не нужно, все он правильно говорил, только был чудной.
Ну и, короче, отца у него не было, умер еще до рожденья Алеся, а мать болела от Чернобыля, но такая была пробивная тетенька, так сына одного не хотела оставлять, что ходила по всем инстанциям, всего добивалась, доказывала, что пострадала от Чернобыля, да и отправилась в итоге на лечение в США.
Тут и умерла.
А Алесь домой не хотел, возвращаться ему было не к кому, вот он и сбежал. Он верил, что его мать этого хотела. Что она приехала сюда умирать, чтобы он не остался в Хойниках и один. Но один-то он в итоге остался, конечно.
– Я, – сказал Алесь, – из места, где все потихоньку умирают, раз-раз-раз, и нет