Время от времени я также пел гимны на польском, английском и латинском языках – те, которые помнил с детских лет или со времен своей иезуитской подготовки, – а также песнопения русской литургии, которые я так усердно затверживал, когда учился в Руссикуме, в Риме. Иногда я часами силился припомнить выпавшую из памяти строчку, вновь и вновь повторял ее, пока мне не начинало казаться, что я пою ее правильно. Иногда, я думаю, это было скорее умственное упражнение, чем молитва; это был способ скоротать время, а уж времени у меня было предостаточно. Есть старая монашеская аксиома: "Qui cantat bis orat" («Кто поет, молится дважды»). Я побоялся бы утверждать, что Богу были вдвойне угодны мои гимны на Лубянке, но я уверен, что Он меня понял.
Будучи человеком, я совершал в молитве те же ошибки, что и всякий человек. Так, я молился за обращение своих следователей, но никто из них никогда не подавал ни малейших признаков обращения. Я также усердно молился о еде. В тюрьме всегда кормили плохо и мало, но военный дефицит продовольствия на Лубянке сказался в том, что питание стало еще более скудным и убогим, чем обычно. Я был постоянно голоден – настолько, что, когда доедал последнюю ложку жидкого супа или допивал последний глоток кипятка, первым делом всегда думал о том, сколько еще осталось до следующего приема пищи. Не думать об этом в условиях тягчайшего голода, который мы переживали в то время, было невозможно. Нестерпимая физическая потребность в еде, которую каждый прием пищи только разжигал, просто изгоняла на время из сознания все прочие мысли. А когда случались настоящие приступы голода, они были столь страшны, что казалось, никакая другая боль или страдание не могут сравниться с этой мукой. По правде говоря, в сознание иногда проникали даже мысли о самоубийстве как способе покончить с этой жуткой пыткой. И некоторые, я слышал, действительно предпочитали такую смерть медленной, мучительной смерти от голода. И тем не менее, как я ни молился, мне никогда не доставалось лишней порции еды или чашки кипятку.
Посты, воздержания и добровольные епитимьи, которые я налагал на себя в прошлом, наверно, несколько облегчили мне то испытание голодом, которое всем нам пришлось претерпеть в эти годы в тюрьме. Во всяком случае, для меня этот опыт был не нов, если не считать его интенсивности. И я понял довольно скоро, что молитва не избавляет ни