Мы оба чрезвычайно любили музыку, а великий князь даже играл немного на фортепьяно и на флейте.
Товарищеский веселый круг нас к себе притягивал довольно сильно, но веселье, связанное главным образом лишь с вином, нам обоим было чрезвычайно противно, и мы всегда от него упорно сторонились…
Быть может, было во мне и еще что-нибудь иное, худое или хорошее, что сочувственно отзывалось в Михаиле Александровиче и заставило его тогда обратить на меня внимание. Судить об этом, его более интимном, я, конечно, не могу. Что касается лично меня, то, как уже сказано, я почувствовал в нем то, что я более всего ценил и так редко встречал в знакомых людях и даже моих друзьях его возраста: совершенную неиспорченность его физической и духовной природы, изумительное доброжелательство к людям, простоту обхождения и полное прямодушие в высказываемых суждениях.
В особенности меня поражала его доброта, доходившая, как казалось порою, до явной несправедливости. Я тогда не понимал, что быть добрым и одновременно, в житейском смысле, справедливым – вещь чрезвычайно трудная, в особенности для таких религиозных натур, как государь, Михаил Александрович и его сестры. Если бы им предложили на выбор одно из этих качеств, они и тогда бы непременно выбрали бы доброту, и, конечно, не ошиблись, ибо в доброте – сестре любви – и заключается высшая справедливость.
Многим Михаил Александрович казался безвольным, легко подпадающим под чужое влияние, недостаточно развитым для своих лет.
Я не стал бы судить об этих сторонах его характера с такой убедительностью. По натуре он действительно был очень мягкий, хотя и вспыльчивый, но умел сдерживаться и быстро остывать. Как большинство, он был также неравнодушен к ласке и излияниям, которые ему всегда казались искренними. Он действительно не любил – главным образом из-за деликатности – настаивать на своем мнении, которое у него всегда все же было, и из-за этого же чувства стеснялся и противоречить. Но в некоторых поступках, которые он считал – правильно или нет – исполнением своего нравственного долга, он проявлял обычно настойчивость, меня поражавшую.
Только один раз за все мое долгое знакомство с ним он не сдержал, и то лишь в угаре сердечного увлечения, данного им обещания, как он говорил, «вынужденного».
Благодаря своему продолжительному обособленному положению он был, как я уже сказал, действительно слишком неопытен в тонкостях и изощрениях как частной, так и общественной жизни, и его суждения по этим вопросам зачастую могли казаться очень наивными для его возраста.
Но что может назваться «достаточным развитием»? И в чем его главная цена и цель?
В моих глазах «достаточного» развития нет ни у кого – оно у всякого всегда недостаточно; всю жизнь необходимо стремиться его улучшить и расширить – самый глубокий ученый не перестает всю жизнь учиться. И если уж мерить развитие, то следует мерить его не принятой меркой полученного образования,