В подобной атмосфере Лев Николаевич таял, распускался, и разговор за столом обычно отличался большой непринужденностью и задушевностью и иногда затягивался до позднего часа. Впрочем, не дольше, чем до 11, 11½ часов, когда Лев Николаевич вставал, целовал жену и детей, пожимал руки остальным присутствующим и уходил к себе. У меня часто в эти минуты был порыв – поцеловать руку любимому старцу, как целуют руку отцу, патриарху. Но я никогда не смел этого сделать, – не в пример старому единомышленнику Толстого, соединявшему это единомыслие с директорством в Московском торговом банке, Александру Никифоровичу Дунаеву, который всегда при встрече и при прощанье целовал Льву Николаевичу руку: Толстому никак не удавалось отвадить Дунаева от этого обычая.
За вечерним чаем часто читали: что-нибудь вновь появившееся или, например, рассказы крестьянина-писателя С. Т. Семенова, которого за его тематику (жизнь крестьянства!) и прекрасный народный язык особенно любил Лев Николаевич. Он часто и сам пересказывал какой-нибудь, вновь прочитанный или перечитанный им рассказ Семенова. Эти пересказы всегда производили на слушателей глубокое впечатление. Надо было видеть, в самом деле, как преображался в устах Толстого скромный Семенов! Толстой вообще прекрасно говорил. Он сам о себе выразился однажды, что он говорит лучше, чем пишет, а думает лучше, чем говорит. И вот, кое-где добавив, кое-где убавив, а подчас изменив весь центр тяжести семеновского рассказа, Лев Николаевич добивался того, что посредственная вещь превращалась в его устах в первоклассное художественное произведение. Если бы все эти пересказы в свое время были застенографированы, мы имели бы новый том прекрасных рассказов Толстого… на темы Семенова.
Впрочем, следует признать, что многое у Семенова все же совсем не плохо, и Толстой хвалил его не зря.
О яснополянских вечерах я не сказал бы ничего, если бы не упомянул о музыке, как о важнейшем их элементе. Музыкальная культура стояла в Ясной Поляне очень высоко. Здесь музыку любили все. Сам Толстой был образованнейшим и тончайшим ее ценителем. Профессор Московской консерватории пианист А. Б. Гольденвейзер, часто бывавший и игравший в Ясной Поляне, говорил, что Льву Николаевичу могло не нравиться что-нибудь хорошее (например, произведения Вагнера), но то, что ему нравилось, было всегда хорошо.
Лев Николаевич любил больше серьезную, высокую музыку: Шопена, Бетховена, Гайдна, Моцарта, Шумана, песни и романсы Глинки и Шуберта. Музыка часто трогала его до слез.
Незабвенный вечер. Шопен в исполнении Гольденвейзера. Лев Николаевич притулился на своей маленькой кушеточке в зале, под репинскими портретами его самого и молодой Татьяны Львовны. Он долго слушал и, наконец, дрожащим