– Не важно, как это выглядит со стороны. Не имеет значения, кто и что об этом подумал бы, если бы увидел, – Луиза говорила доверительно, но без тени кокетства. – Я помню вас. И всегда замечала. Вы не могли об этом знать. Вы обычно стояли сзади. Вас никогда не представляли.
– Это было бы неуместно…
Луиза кивнула.
– Но я не могла не чувствовать ваш взгляд. Иногда чужое восхищение – это все, что нужно, чтобы не потерять себя. Вы приедете на переговоры?
– Если государь прикажет.
– Сделайте все, чтобы попасть туда. Просто окажитесь там, – королева снова сжала пальцы гостя на холодной поверхности креста. – Стойте и смотрите на меня. Этого будет достаточно.
Середина февраля. Петербург.
«Этой удивительной женщине ничего нельзя поставить в упрек, кроме чрезмерной строгости к собственным детям».
Всю дорогу до столицы капитан проделал в дурном расположении духа. Безмолвное обожание. Абсолютная преданность. Неужели это все, на что он способен? Почему стоять сзади и смотреть через чужие спины – его удел?
Пожалуй, сейчас ему трудно было бы даже вспомнить, чего хотелось в другой, довоенной жизни.
В юности любил читать древних авторов. Плутарха и описание подвигов великих людей. Когда три года назад был с миссией в Архипелаге, первую ночь не мог спать, воображал, что корабль стоит у берегов, где ходили Одиссей и Агамемнон. Все таращился на темную полоску земли, и мнилось, что за кустами еще движутся бесприютные тени героев. Смотрел в теплое чужое небо и мысленно примерял доспехи Ахилла.
Допримерялся! Хорошо не погиб, как Патрокл!
Одно Бенкендорф усвоил твердо: всегда может быть хуже. Он явился в Петербург в середине февраля и… окунулся в победный восторг. Его никто не слушал. И все поздравляли.
Капитан смешался, говорил невпопад. Хвалил Толстого. Ругал Беннигсена – того, кому государь пожаловал Андрея Первозванного.
А там… Там был разгром. Толпы обезумевших, бегущих, никем не управляемых людей. Смерть и позор. Без поражения. Что казалось неправдоподобным, особенно издалека, из Петербурга.
На Александра Христофоровича смотрели косо, принимали холодно. И, наконец, вдовствующая императрица снизошла до вразумления. Она пригласила воспитанника в свои теплые покои в Зимнем и, велев всем выйти, указала на стул.
– Вы огорчаете меня, Сашхен.
Мария Федоровна только что вернулась с бала. Конечно, она больше не танцевала. Целую вечность! С тех пор как семь лет назад стала вдовой. Приличия запретили бы ей скакать в котильоне, но при взгляде на стан-амфору, на исполненные грации и спокойного величия движения императрицы-матери, оставалось только сожалеть, что эта рослая фарфоровая дама не возглавляет торжественные шествия в первой паре полонеза.
Траура ее величество не носила, возненавидев