– И все-таки, кто вы такие? Какие силы за вами стоят? – Внезапно до него дошло, что он так этого и не знает. У него, конечно, уже появились догадки, но ни Тупра, ни Блейкстон, ни Рересби, ни Монтгомери на самом деле ему не представились и не объяснили ни какими полномочиями наделены, ни в какой организации служат, если вообще где-то служат (а вдруг они частные лица или мафиози, умеющие решать всякие дела и способные на шантаж, ведь Уилер, по словам Саутворта, поддерживал связи с людьми из самых разных кругов). И уж конечно они не показали ему ни своих удостоверений, ни жетонов, поэтому трудно было судить, насколько они влиятельны и кто находится у них в подчинении, раз их власть вроде как превышает власть полицейских, судей и даже кабинета министров. Ему вдруг показалось, что они всесильны и могут запросто перечеркнуть всю эту историю, словно ее и не было, словно Дженет никто и не думал душить и они прямо сейчас предъявят ему девушку живой; но так ему казалось не больше секунды. Они ведь до сих пор не предложили Тому помощи. Просто доходчиво объяснили, в какое скверное положение он попал, – вот и все. Однако он уже отдал свою судьбу в их руки и целиком им подчинился.
Но тут Тупра вдруг хохотнул, и как-то очень обаятельно хохотнул. Он и вообще был человеком обаятельным, несмотря на свою холодность, и даже когда старался загнать в угол, обломать, а возможно и запугать, сгустить краски и лишить надежды тех, кто с ним сталкивался, все это он делал вкрадчиво и тонко. Разумеется, он мог вполне расчетливо превратиться в человека агрессивного (достаточно вспомнить его сломанный нос), но до поры до времени верх брала любезная обходительность (вспомним густые ресницы и постоянно влажные губы).
Блейкстон тоже рассмеялся, но с некоторым опозданием – лишь после того, как ему дали на то позволение и показали пример:
– Кого мы представляем, спрашивает парень, слышишь, Бертрам? Он спрашивает, кого мы представляем, а ведь ничего глупее спросить просто нельзя, – весело воскликнул он, и ему стало еще смешнее, теперь он хохотал оглушительно, во всю глотку, и это все больше напоминало приступ: ха-ха-ха, ха-ха-ха-ха, – и уже выглядело неприлично, так что клиенты паба “Орел и дитя” начали оборачиваться на них, вытягивая шеи, ведь до сих пор разговор протекал спокойно и они старались не привлекать к себе внимания; а теперь Блейкстон своим визгливым смехом нарушил царившую в заведении тишину, но еще больше заинтересовал публику тем, что с явным вызовом вырядился как знаменитый герой войны (усы усугубляли впечатление). И отныне посетители паба станут вспоминать его как бесноватого виконта. – Никого мы не представляем, Невинсон, никого. Вот в чем изюминка – в том, что мы никогда никого не представляем, – успел вставить он между приступами смеха.
Его хохот был заразительным, но ставил их в неловкое положение, такой хохот Том слышал только у некоторых простодушных и жизнерадостных геев, а настоящий маршал Монтгомери такое поведение точно бы осудил