Рената наблюдала, как герцог разговаривал с дамами. Она сидела за роялем, откинув назад голову, и глубокое равнодушие к жизни охватывало ее. Высокое общественное положение, которое она должна была занять, казалось ей затертым льдами северным полюсом. Сестры и другие молодые девушки подошли к ней хихикая, говорили ей льстивые слова и просили сыграть что-нибудь. Рената заиграла вальс, свою собственную фантазию. Присутствующие болтали, не обращая внимания на музыку. Графиня Терке жаловалась герцогу на распространение социализма. В углу, за ширмочкой, баронесса рассказывала Вандере-ру о том, что в воззрениях собаки Тигра произошла решительная перемена, а именно: он стал интересоваться музыкой.
– Прелестно, восхитительно! – защебетали молодые девушки, когда Рената закончила играть. Вставая, она зацепилась своим прелестным кружевным платьем за педаль. Вандерер подбежал и ловко освободил ее.
В комнате, выходившей в сад, был балкон, летом открытый, а с октября защищенный стеклянными рамами. Здесь сидел Вандерер с фрау Фукс. Она рассказывала ему о последней поездке на воды. Рассказ этот состоял, собственно, только из одних названий станций.
– Мы проезжали через Аугсбург, очень красивый город. Штутгарт тоже красивый город. И Фрейбург хорошенький город. Да… Там у профессора Шауфли-на Рената встретилась с герцогом. Герцог влюбился в нее с первого взгляда. Что касается Ренаты, то никогда нельзя узнать, что у нее на душе. Потом мы поехали в Баден-Баден. Прекрасное, почти волшебное место, но там слишком жарко. Однажды Рената ехала верхом, и лошадь ее чего-то испугалась; вдруг подбежал какой-то господин и схватил животное под уздцы… Это был герцог. С тех пор они стали встречаться чаще, разумеется, в моем присутствии. Да-а…
– Это очень интересно, – вежливо пробормотал Вандерер.
Рената подошла к матери и спросила что-то насчет вин. Фрау Фукс поднялась и ушла. Рената устало опустилась на ее место.
– Я получила ваше письмо, – сказала она, нахмуривая лоб, – и мне было досадно, что вы его написали.
Так как Вандерер молчал, то девушка, немножко нервничая, продолжала:
– Моя