И всё, больше никаких признаков недавнего присутствия человека. Да и о самой цивилизации говорили только искривлённые временем столбы с электрическим кабелем. Кроме них и трёх унылых покосившихся хибар, в которых никто не жил и лишь хранился всякий мусор, ничего в поле зрения не попадало. Центр посёлка скрывался за молодой рощицей на взгорке, и за весь день порой не удавалось увидеть ни одной живой души.
Чудо ещё, что очками Прасковья Григорьевна пользовалась только при чтении да при написании личных дневников. В остальном дальнозоркость только радовала.
– Помру ведь, и не узнают, поди, месяц! – вслух высказалась старушка. И тут же такой тяжестью навалилась печаль, что в боку резко закололо, а в глазах потемнело от боли. Хозяйка с большим трудом смогла поставить возле ног помойное ведро и схватилась за перила крыльца. Чуть отдышавшись, попробовала пошутить.
– Всё! Больше о старухе с косой вспоминать не буду! Не хватало ещё сглазить!
Взгляд при этом непроизвольно уставился в полупустое ведро, и новые тоскливые мысли навалились тяжким бременем. Ведь ещё совсем недавно для неё было раз плюнуть вынести на огород полное ведро с помоями! И шла при этом чуть ли не бегом. Хотя… Когда это было? Она постаралась припомнить, но так и не смогла. Только и вспомнила, что до юбилея в девять десятков ей осталось два года. Как и своё недавнее предчувствие, что она до него не доживёт. В селе ни одного человека старше восьмидесяти не осталось, и если бы не благообразная, приятная внешность божьего одуванчика, давно могли бы прозвать Прасковью ведьмой. Хотя не факт, что не называют за глаза, завидуя долгожительству.
Тяжело вздохнув, Прасковья вновь взялась скрюченными артритом пальцами за дужку ведра и стала с ним осторожно спускаться с крыльца.
Кое-как зайдя на огород, с кряхтеньем выплеснула помои в выгребную яму. И только тут заметила, что не одна. От неожиданности ведро выпало из немощных рук и ухнуло в помои. Но старушка от этого даже не расстроилась. Хотя достать ведро теперь было ой как проблематично. Она во все глаза смотрела на стоящее сразу за забором существо. Вернее, человека. А ещё точнее – малыша лет пяти-семи. Тот выглядел таким жалким, грязным и оборванным, что Прасковья Григорьевна даже несколько раз сморгнула и перекрестилась. В бога она давно не верила, но хоть какую-то надежду на загробную жизнь иметь хотелось, потому и не забыла, как осенять себя крестным знамением.
Малыш на её действия как-то странно ухмыльнулся и спросил нечто несуразное:
– А что, бабушка, немцы в селе есть?
От какого-то подспудного ужаса у Прасковьи Григорьевны по спине пробежал озноб. Она нервно сглотнула, но всё-таки постаралась взять себя в руки. Как-никак давно жила одна и уже ничего и никого не боялась. Даже поспешно оглянулась кругом, пытаясь понять: может, её разыгрывают? Никого не заметив, глупо переспросила:
– Немцы?!
– Ну да! – подтвердил мальчуган. – Фашисты, в смысле! – заметив, с каким удивлением старушка