Он давно пришел к выводу, что хороший сюжет – разновидность общения: души с душой, духа с духом. Хороший рассказ пересылает искру жизни от одного человека к другому, незнакомому, сквозь пространство, сквозь десятилетия и века. В человеческом сочувствии – человеческом внимании друг к другу – есть волшебство. А любой настоящий сюжет искрит сочувствием – через года, через ряды типографских значков. Помогает перескочить низкие межевые изгороди фантазии.
Изгнанника не интересовали твердые полированные кирпичи творения; жизнь, запертая в четырех стенах, как в ловушке; идеальная симметрия на странице. В настоящей жизни есть люфт, прилив и отлив, паводок и засуха, мертвая неподвижность зимы и зеленый пульс весны. Он рискнет: пусть будет дерганость, случайность, сырое необработанное бытие. Другие мужчины ежедневно рискуют много большим – это он видел во тьме шахт своего детства. Многие из этих мужчин были сломлены. Им нечем помянуть свою жизнь, кроме зияющей пасти земли.
Это правда, чаще всего он чувствовал себя неудачником, но здесь, в обществе старых богов Сассекса, казалось, что жизнь возможна. Воздух здесь потрясающе чист. А полную безопасность человеку гарантирует только смерть.
«Мне не следовало…» Он снова развернулся в сторону грейтэмских крыш. Ему повезло: у него есть неоконченный роман, домик, служанка, ванна и пишбарышня.
Он ни за что не смог бы – «Мне никогда не следовало…» – в тот миг понять собственные слова, занесенные ветром из будущего: «Мне никогда, ни за что не следовало приезжать в Грейтэм»94.
Чуть раньше тем же утром они завтракали вместе с Мейнеллами – целой ордой Мейнеллов – за столом, который ломился от еды. Уилфрид Мейнелл, патриарх, оказался невысоким, но мощного сложения северянином в отличном сером костюме; не человек, а какой-то ходячий дымящий факел, он постоянно затягивался глиняной трубкой и бурлил жизнью и щедростью. Он явно питал сентиментальное пристрастие к идее большой семьи и старался сделать свой дом утонченным обиталищем культурных людей. Но изгнанник видел, что хозяин дома проницателен и далеко не дурак. За беседой Лоуренс мысленно набрасывал его портрет.
Он был деловой человек, но чувственный по душевному складу. Он ценил поэзию и мог преклонить колени перед стихотворением, подлинно говорящим с его душой. Соответственно