– …и это – честно?
– Я живу своим трудом! И не читаю я твоих этих книгек!
– А если там внутри тавки голые? – поинтересовалась я.
– Врешь! Как голые?
Я прищурилась и, сунув пальцы в рот, свистнула сюда Шустрика. Шустрик – это мелкий дирижабль с загрузкой на одну-две книги. У нас с ним алгоритм отработан давно, и он прекрасно знает, с чем к нам тащиться.
Я приняла с его подставки том «Каталога музея изящного искусства и масляной живописи Восходящей Луны-города» (все, кто видят это название, шутят про то, что Луна – это город, хотя с формальной точки зрения так оно и есть). Руки у меня сами, с первого раза нашли, какую страницу открывать, и я показала «Утреннее купание». Огромную, на весь разворот, репродукцию известной картины, демонстрирующую столько обнаженных женских тел, что при первом знакомстве она всегда производит внушительное впечатление.
Однако сейчас никакого возгласа не последовало. Вместо этого я услышала смущенную просьбу, прозвучавшую из инвалидной коляски:
– Ты это… мне ее ближе поднеси. Хочу подержать.
– Подержать – только после записи в библиотеку, – резко ответила я, бросив еще один взгляд на клетку. Она уже захватила только сейчас решившуюся на «все или ничего» бросок к свободе книгу. Я выдохнула. Из наших клеток не убежишь.
– Ну-у… – протянул уступивший подмывавшему его желанию посмотреть на обнаженную натуру бегуний мастер, – отвернись тогда ненадолго.
Я отвернулась со спокойной душой. Сейчас мне с его стороны ничего не грозило. Такие, как он, делили мир на тех, в кого не стреляют, и тех, в кого всаживают пулю перед тем, как поздороваться. «Катьма», то есть охотник за головами, сдающий живыми или мертвыми бегунов службам собственной безопасности обосновавшихся на фронтире предприятий, – это те, в кого следовало стрелять.
А библиотекарша, получившая беговское слово убрать ствол, становилась в его глазах «фарной» – механоидом, для кого он сам теперь «ферзь», то есть тот, кто держит нерушимое слово. Чувство собственного достоинства представляло из себя на фронтире своего рода основу экономических и межличностных отношений, и на него следовало полагаться больше, чем на ствол, больше, чем на деньги, и уж всяко больше, чем на такую чушь, как законы.
Однако же обратимся к другому и куда более занимательному вопросу: зачем мастер, собственно, попросил меня отвернуться. Тут дело крылось в почти врожденной стеснительности бегунов к любой слабости. Так что сохранивший из всего комплекта конечностей одну только руку кустарь все равно стеснялся того, что носит очки.
– Все мелкие детали, понимаешь ли, я вижу хорошо, – оправдывался он, когда постыдная процедура завершилась и я повернулась назад, – мастер-то я добротный, не думай. Это вдали только пятна какие-то.
Он нагнулся, с интересом рассматривая картину, а потом поднял на меня испытывающий взгляд.
– И что, в этой книге еще такое есть?
– И много.
Он задумчиво