Короче говоря, дед узнал о разводе только по нашем возвращении в Москву. И сильно опечалился, узнав, что его единственный внук будет расти без отца. Он даже вновь хотел позвонить генералу армии Яковлеву, чтобы тот помог бывшему зятю с академией, надеясь, что когда мой батя окажется рядом, они с матерью по-любому будут общаться и, возможно, даже помирятся и сойдутся. Но бабушка сделала все, чтобы наш академик напрочь отказался от этой затеи. Тем более у нее были свои планы на дочь и внука.
В первую очередь она решила пристроить меня в английскую спецшколу на Арбате, где учились отпрыски разных шишек, как правило, дипломатов, внешторговцев и других тогдашних «блатняков». Но годы, проведенные в деревенской восьмилетке, сыграли свою роль: если диалектом туманного Альбиона благодаря матери я владел неплохо, то по остальным предметам явно не дотягивал до уровня, который требовался шестикласснику элитной бурсы. В общем, скрепя сердце, Наталье Стефановне со Стеллой Николаевной пришлось определить меня в обычную школу, располагавшуюся через дом.
Тот год был тяжким. Первую половину дня я проводил в школе, а вернувшись, тут же начинал совершенствоваться в алгебре, геометрии, физике, географии… Домашние отыскали мне самых лучших педагогов, а химии меня учила сама Эльвира Зиновьевна Розенкрейцер, дочка бывшего заместителя наркома, отвечавшего как раз за химическую промышленность и расстрелянного перед началом войны. После, при Хрущеве, его, естественно, реабилитировали и объявили жертвой сталинского террора. Правда, еще позже выяснилось, что Зяма Розенкрейцер на самом деле был чуть ли не главным закоперщиком изничтожения всех более или менее толковых специалистов в своем ведомстве.
Не знаю, смыслил ли что-нибудь в науке тот замнаркома или нет, но дочь его знала предмет будь здоров и даже преподавала на химфаке МГУ. Натаскала она меня так, что даже сейчас, через почти сорок лет, я помню большинство формул. И сама Эльвира стоит у меня перед глазами как живая. Особенно когда после занятий она, маленькая, изящная, лицом чем-то напоминающая Фанни Каплан, сидела у нас на кухне с бабкой и, дымя длинной заграничной сигаретой, вспоминала свое детство в знаменитом доме на Набережной, откуда их с матерью после ареста папы выселили… Нет, не в Магадан, а всего лишь в коммуналку на Маросейке. Но об этом мадам Розенкрейцер вещала так трагично, что очередь в туалет казалась вереницей людей в печь крематория, а общая кухня, где одновременно готовили несколько соседей, представлялась по меньшей мере газовой камерой в Освенциме или Майданеке.
Бабушка слушала ее, постоянно поддакивая, и, в свою очередь, вещала Эльвире Зиновьевне про Голодомор на Украине, устроенный, разумеется, Сталиным, дабы истребить непокорных западенцев, не желающих жить в одном государстве