Легким движением Владилена высыпала содержимое сумки на стол, и почувствовала, как от ее превосходного настроения не осталось и следа. Пачки денег, перехваченные зеленым резинками, глупые женские мелочи, ключи от квартиры, которую, кстати сказать, Маше подарила она, Владилена, паспорт, пропуск в Зачистку. И никаких камней!
В бешенстве щелкнув пальцами, Владилена заставила нож для резки бумаги взметнуться в воздух и вспороть тряпочную подкладку. Сумка вывернулась наизнанку, карманы раскрылись, демонстрируя пустые внутренности. Одарив Виталика ледяным взором, от которого душа уходила в пятки, Владилена прошипела, скривив алый рот:
– Девчонку обыскали?
Мы сидели в освещенной одной лампочкой комнате, походившей на бетонную коробку. На одной стене висело зеркало, и я, подкованная детективными зарубежными сериалами, догадалась, что с другой стороны оно прозрачное как стекло. Железный стол с толстыми ножками был прикручен к полу, как будто может найтись сумасшедший, рискнувший унести его из помещения. Стулья тоже удерживались болтами в одном положении. Стоял такой жуткий холод, что я зябко ежилась, заворачиваясь в курточку и шмыгала носом, чувствуя ни с чем не сравнимую подавленность.
Сэм ходил от стены к стене, потом достал из кармана тонкий ключик, похоже, от почтового ящика, и с циничной улыбкой подростка нацарапал на побелке: «Я был здесь дважды!»
– Тебя за это не похвалят, – буркнула я и уставилась на кафельный пол.
– А нас сюда не по шерстке гладить привезли. – Сэм упал на стул и высокомерно поднял подбородок. Его волосы с белыми прядками очень воинственно топорщились на голове.
Неожиданно я почувствовала, как к горлу подступили слезы. Я шмыгнула еще разок и, к собственному ужасу, разразилась рыданиями. Сэм сильно испугался и неловко обнял меня за плечи:
– Маш, ты чего?
– Ничего! – Я вырвалась и, размазав ладонью слезы, встала.
– Маш?
– Отстань! – Я почувствовала себя еще гаже, а потом меня прорвало: – Скоро Новый год, а у меня елку разбили. Все будут кушать оливье и накачиваться шампанским… – Поперек горла снова встал горький комок. – А я буду гнить в каком-нибудь подвале никому не нужная, потому что я не помню ни своей семьи, ни себя самой! Ничего!
– И потому ты ревешь? – изумился Сэм. – Ты любишь оливье?
– Ненавижу! – с чувством отозвалась я и истерично хохотнула: – Но это не значит, что я не могу о нем поплакать!
Мы переглянулись и залились нервозным удушающим смехом, от которого надрывался живот, и хотелось согнуться пополам.
– Что они делают?
Двое, сидевших за стеклом в кромешной темноте, недоуменно переглядывались и рассматривали тень и инферна, задыхавшихся от веселья.
Девушка и чертенок едва не рыдали, обнимались и толкались, заливаясь