В ту первую зиму безмятежность была настолько полной, что я сидела, свернувшись калачиком, с широко раскрытыми от удивления глазами, наблюдая, как пылают собранные осенью сосновые шишки, как они равномерно горят, посылая вверх кружащиеся столбы дыма и распространяя свой аромат по воздуху.
В окно спальни я как завороженная наблюдала за своим первым снегопадом. Первая снежинка упала, будто комок ваты, безумно дрейфуя, словно показывала танец с парашютом в миниатюре. Казалось, эта маленькая пушинка была послана объявить о торжественной премьере самого грандиозного балета, что бывает только раз в году, но идет несколько месяцев. А теперь крошечные балерины спускались на землю сотнями, тысячами, миллионами, все в белом, и танцевали все быстрее и быстрее.
Вскоре я уже не могла разглядеть каменный мост за грунтовой дорогой. Я быстро оделась и побежала на игровую площадку. Ботинки хрустели по глубокому снегу. Я укуталась в зимнюю одежду, и только глаза выглядывали из-за нескольких шарфов, обмотавших мое лицо. Изгороди тоже как будто бы натянули зимние шапки, хрустящие снежные «тэм-о-шентеры» [5], некоторые из них были даже украшены сосновыми иголками, игриво воткнутыми под углом. Телеграфные провода начали провисать под тяжестью снега.
Именно здесь, в самом сердце Маниотото, действительно начинается моя история.
– Достаточно холодно, чтобы морщины на заднице отморозить, – сказал мой отец, когда мы подошли к двигающемуся иноходью загадочному часовщику, Билли Стронгу. – Лучше зажги трубку и сделай несколько затяжек, чтобы согреть нос, а то оттуда, кажется, уже сосулька растет.
Билли, все еще державший спину прямо, но уже стареющий, приблизился к нам на расстояние слышимости.
– Мне лучше зажечь трубку. Я знал, что пойдет снег. Каково теперь деревьям. Каково птицам.
Огромным, неопрятным носовым платком он вытер свой настолько же огромный, крючковатый нос, достал карманные часы, проверил время и кивнул.
– Как я уже говорил, я прожил здесь так много лет, что не могу не знать, когда пойдет снег. А сегодня его много выпало, даже на равнинах тонким слоем осел.
– Да, пожалуй, – ответил папа.
Он стоял, расставив ноги и положив руки в карманы; его кисет для табака торчал из кармана куртки-джерси, а мясницкий фартук был надежно завязан вокруг слегка округлившегося живота. Его голубые глаза окружали морщинки, его светлые волосы с небольшими залысинами прикрывало кепи. Он говорил, что в нем «уши не мерзнут», что необъяснимо, ведь кепи уши вовсе не закрывало. И вот под его величественным фамильным носом появилась зажженная трубка, почерневшая со временем, но прекрасно обкуренная.
– Значит, к парням собираешься присоединиться? – спросил он у Билли, кивнув в сторону продуктового магазина и видавшей виды длинной скамьи рядом с ним, которая, похоже,