каштанах, сиренях, наркотический дурман цветущих акаций… Степь и море – самый цветущий, благоуханнейший в мире воздух! Потом его искала везде и обнаружила… на Барбадосе – ближе не нашлось. Память обоняния играет в моей жизни немалую роль. Это как музыкальная память: ноты запахов, мелодии благоуханий могут всколыхнуть в душе такую бурю чувств, что диву даешься. И вершина всего – год, проведенный в сердцевине Карпат, в гуцульском городке Косов («Но, мама, в Косове – так много осени! \ И мама смотрит, не удивляется,\ лицо меняется, как перед сном»). Достоверно известно, что любили эти места польские короли и крулевны. Пряничные, вычурные двухэтажные домики среди огромного, звездного яблоневого сада – бывший приют польской аристократии – стал детским туберкулезным санаторием. И напомню тем, кто не знает или забыл: и пребывание, и суперкалорийное (не по теперешней моде) питание, и лечение тогда, в шестидесятые годы, было бесплатным. Нам, подросткам, повезло несказанно: «за просто так» поселились в сказочных местах. Вот если бы не уколы, процедуры, да режимные рамки, да (о, ужас) таблетки горстями… Но это был не театр и не книжка, не сказка про королей. А бывало так, что утром к завтраку не выходила самая розовая и веселая из нас: жар, лихорадочное возбуждение и чахоточный румянец на щеках – симптомы открытого туберкулезного процесса и скорой смерти. Запах тленья в осеннем саду… Расписная керамика осенних карпатских гор. Оглушающий аромат невероятно огромных, брызжущих розовым соком яблок. Больше я таких нигде не ела, хотя и объехала «весь свет».
Под свод осенней радуги
душа опять войти не рада.
Какие тонкие духи!
С горчайшей нотой листопада.
В этом санатории я окончила десятый класс (предстоял еще одиннадцатый). Прочла много прекрасных книг (санаторная библиотека трещала от собраний сочинений всех и вся!), написала много веселых писем друзьям и много печальных стихотворений. Два любимых тогда поэта – знаемые наизусть Есенин и Тютчев. Единство противоположностей.
Друг моей юности, доктор философских наук, поэт и теоретик литературы К.К. любит цитировать одно мое полудетское двустишие той поры: «Шестнадцать лет, шестнадцать лет, а смерти нет, а смерти нет». Что на это скажешь? Философам видней. И вправду: не то смерти вовсе нет, не то ее пока что нет… в шестнадцать-то лет!
3. Ван Гог с Гогеном
Я выздоровела – это ли не чудо! – и вернулась в свой абрикосовый домашний рай на улице Школьной и в свою школу уже повзрослевшей, заглянувшей туда, в необозримое пространство небытия, где цветут райские сады, но умирают дети. Было открыто и явлено мне нечто столь неописуемое и опасно прекрасное, о чем в юности лучше не знать. Печать печали на моем челе отпугивала сверстников. Да и я могла общаться только с теми, кто был намного меня старше, много читал, любил музыку, живопись, книги, хотел невозможного и не хотел замуж.
Двадцатитрехлетние «старики» стали моими друзьями и первыми, что скрывать, ухажёрами.
Любимые книги той поры: трехтомники
