– И ни от курицы, и не от яйца, да от Липецка и Ельца.
Саддукеи его опять пытают:
– Есть ли жизнь после смерти?
А он опять за своё:
– Какая ж то жисть, когда на тебе каждый божий день в отхожее место ездят черти?
– Что будет, если при растущем предложении внезапно уменьшится спрос?
Котейка на то отвечает:
– Не все ли равно, лишь бы хер на лбу не пророс.
Спрашивают книжники:
– Связаны ли язык и мышление?
Снова разит словом Васька:
– Вестимо, связано. Примерно как сортир и пищеварение.
А академики всё записывают, будто это мудрости какие несусветные, всё в одну большую книгу, да коту, точно пророку своему, во всём подражают. Встали они на четвереньки, усы себе длинные поотрастили да едят теперь только с миски и языком, думают, что мудрость можно так заполучить, если к природе снова обратиться да припасть всем нутром.
Одичали совсем академики, дерутся друг с другом да писают по углам. Тяжело коту с ними стало, сгрёб он их в охапку, положил в мешок да на птичий рынок, что в Москве, на Большой Калитниковской, отнёс. Стоит и рекламирует. Мол, хороши зверушки, Гегеля с Марксом чтут, только по углам ссут. Будет вам от них прок, только успевай убирать шерсти клок.
Продал он их бабам, что мужика давно не амели, каждого по червонцу, да и уехал в деревню с пустым мешком да со звонкой монетой в мошне. Туда, где сметана хоть и без этикетки, да зато по Есенински ароматная, да не хуже Хлебникова на вкус.
9
С понедельника по пятницу, кроме вторника,
был Лев Семёнович в местном ЖЭКе за дворника.
В понедельник подметал лепестки диких роз,
добавляя их в сок из пойманных девичьих слёз.
Во вторник бродил по пустынным местам.
Заунывно читал свои песни трущобным псам.
В среду гладил метлой листву
и молился воронам, котам и седому кусту.
В четверг обходил все подвалы и крыши,
слушал, как в сумраке шепчутся серые мыши.
В пятый день летал по двору на картонных крыльях
и ковчег лепил из дождя и дорожной пыли.
В субботу входил в электричку и ехал туда,
где из каждого камня струится живая вода.
В воскресенье сидел на кухне и ел мацу.
Звонил старой матери и чуть живому отцу.
Были в Льва Семёновича все влюблены —
от женщины управдома до бывшей жены.
Но потом разбежались все кто куда —
управдом в Тель-Авив, супруга в Баэр-шева.
И остался один Лев Семёнович, как латыш.
Поначалу слонялся без дела среди ржавых крыш.
Но потом ушёл с головой в послушание дворника
и трудился