Третье: нашему городу конец. Военные, ранее закрепившиеся в центре, в районе администрации и прилегающих кварталов, вынуждены были отступить за реку, оставив свои прежние позиции. За рекой есть несколько дачных посёлков, и если нашим вооружённым гарантам мира и покоя удалось встать где-нибудь там – хорошо. Если нет – ладно. Искать встречи с ними теперь – всё равно что искать иголку в стоге сена, если только они сами не дадут каким-нибудь образом о себе знать: ныне – уже без интернета.
По всему выходило, что мы, оставшиеся в своих квартирах в пределах городской черты, совершенно точно умрём не от старости. Либо мы сгинем в борьбе за иссякающее продовольствие, либо нас сожрут ожившие мертвецы, что наиболее вероятно, либо мы попросту отравимся тем, что в атмосферу выбросит атомная электростанция через десять-пятнадцать дней после того, как обслуживание её прекратится. От отравления мы, быть может, умрём не сразу, и даже проживём несколько лет, прежде чем почувствуем последствия. Но те, кто в момент аварии будут в городе, совершенно точно не доживут до предпенсионного возраста и седых волос. Хотя кто его знает, как это сработает на самом деле. Одно могу сказать точно: если вы читаете эти записи спустя всего несколько дней после того, как меня не стало – бегите, глупцы! Куда бежать – решайте сами. Чуть выше я отметил два места, куда сам бы с удовольствием отправился в сентябре, если бы дожил до него. Но, возможно, вам приглянутся какие-то другие локации – тут уж ваша воля. Одно совершенно точно: в городе больше не безопасно, и теперь уже никогда не будет безопасно.
В свою очередь, я рассказал Ире о том, как я провёл свои девять дней в Радуге, и чем всё это закончилось. Слушала она с неподдельным интересом и переживала за меня так, словно посередине моего рассказа могло вдруг статься так, что я погиб, а голос, который она теперь слышит в трубке – это последние стоны астрального тела, блуждающего во всепроникающем эфире. Когда она поделилась своими предположениями на тему того, что стало с Аркадием, Ангелиной и её матерью, я понял, что на их историю мы смотрим одинаково пессимистично: ничего хорошего с ними случиться не могло, как и со всеми, кому не посчастливилось остаться в Радуге.
– Что теперь собираешься делать? – спросила она, когда я закончил свой рассказ.
– Не знаю. Спасать-то я точно никого не пойду: куда мне? – ответил я.
– Да я не про это. Имею в виду, что вообще делать думаешь? Как дальше жить?
– Трудно сказать. Еда пока есть, оставаться в четырёх стенах я могу какое-то время. А потом – не знаю. Вообще не знаю, даже идей никаких нет. А ты? Вы в смысле. Что с родителями планируете делать?
– А у нас выбора нет. Сидеть здесь и киснуть – вот, что. У нас даже в подъезде эти ребята прожорливые ходят, уж не знаю, сколько