Память
Помню ли я себя? Казалось бы, странный вопрос. Тогда уже другой вопрос: как давно и как рано это всё началось? К моему несчастью, отделить ложь от вымысла в моём случае сложно. Укором смотрят на меня мои же невидящие глаза с многочисленных фотографий – результатов хобби моего отца. Он любил захватывать и отмечать мгновения, позже и на плёнку. Любил порядок и организованный вокруг мир.
Я смотрю на свои фотографии, разглядывая себя. А вот так… вот было бы хорошо так: открываешь глаза – и видишь то, что ещё не знаешь, как называется, то есть наоборот, не со стороны на своё фото, а изнутри, условно: я лежу младенцем в коляске или постельке и вижу внешний мир – маму, желательно папу и других… А вот нету такого воспоминания! Типа открываю глаза и смотрю: что там сегодня такое показывают? Взгляд из себя появляется позже, и связан он у меня со словом «случайность». Но об этом позже.
Есть пока только мир в ощущениях пространства: мама как домашняя данность и приходящий папа как необычность, и всё, наверное, оттого, что его приход означал движуху и выход в свет, за контуры дома. А когда научилась двигаться и я сама или ещё раньше, когда везли, носили кульком, каждый свободный воскресный день означал поездку на природу, а с этим и перемены: лес и солнечная лужайка с расстеленным на траве пледом (раньше бы сказали: одеялом) и вкусными перекусами.
Дело было в Германии, а точнее, в ГДР, где мы тогда жили. Слов таких никто не называл. Берлин, мы в Берлине, вот Берлинский зоопарк с белыми, как на открытке, показательными медведями. Сидели они по контрасту на бурой скале, плавали в специальных, для них сделанных протоках. Смотрели из-за сетки и рва на нас или мимо нас. Словом, Берлин – город ещё без стен и перегородок, но с большим внутренним напряжением. Отсюда и такая обособленность нас и изоляция. Мы, дети, этого тогда не понимали и не чувствовали.
Дома же, в квартире, в темноте коридора висело большое зеркало, и мне втихаря, когда никто не видел, нравилось в него корчить рожи и ещё сворачивать язык в трубочку, как научил папа. Каждый раз, когда я проходила мимо, надо было в нём обозначиться очередным кривляньем. Спокойное выражение лица не запомнилось, типа любования собой, нет, это была череда гримас и морщинистых рож, которые до неузнаваемости искажали моё лицо.
Ещё из воспоминаний о важных, кроме зеркала, домашних предметах: была у нас в квартире огромная и блестящая кайзеровская шашка-клинок. Когда родителей рядом не было, меня ею пугал старший брат. Он доставал её из ножен и начинал махать перед моим носом. Вот это был ужас-ужас, животный страх.
Ещё что вспомнить?