модерном? Ну а почему нет, в конце концов, слепить такой роман для профессионала, – а уж он-то руку набил, – так же просто, как нарисовать картину или сделать скульптуру в двадцать первом веке, ухмыльнулся он, чего уж проще, громоздишь себе утюг на табуретку, называя это «Гладить твердое», в первом случае, или плещешь из банки краской на холст, «Эмоции», 200 на 400, Лоринков, «Метрополитен» музей, во втором; в общем, можно было бы такое проделать, но, но, но… что? Дело-то не в том. А в чем, подумал Лоринков, после чего честно признался себе в том, что хотел бы сделать вещь, которая бы доставила наслаждение – как процесс изготовления, так и результат, уточнил не лишенный склонности к педантизму писатель, – ему самому прежде всего, творцу, извинил он себя за пафос. Себя не обманешь. Так что вариант с утюгами, банками красок отметался как негодный, и следовало подумать над другими путями, что Лоринков и сделал, заварив черный чай с корицей и мятой для жены, черный чай с корицей без мяты для сына, и зеленый чай, просто зеленый чай для себя. Усмехнулся. Вспомнил, как в годы его юности – тут уж без штампа не обойтись, да, – зеленый чай считался напитком-помоями, и все только знали, что нос воротить, а последние лет десять посетители заведений галдят, словно критики о конце романа: «чашку зеленого чая», «зеленый чай с жасмином», «зеленый чай с лотосом». Он не таков! Если уж прикипел к чему душой и телом, – а с чаем, как и в случае с женщиной, привязанность как физиологическая, так и психологическая, – то будет верен до конца. Кстати, о жене. Будьте верными, сказано в Библии, и Лоринков старается следовать этому принципу, в глобальном смысле, конечно, в том смысле, что не оставит жену свою ни в печали, ни в радости – а особенно в радости, – и будет с нею всегда, глядеть на ее лицо, ловить перемены настроения в выражении, угадывать на три хода вперед мысли.
Писатель Лоринков, размышляя о том, каков будет его новый, следующий и последний роман – все три определения точные, случай для этого неконкретного, в общем, человека, редкий, – ставит все три чайничка на стол, после чего снова замирает у окна. Скворец прилетел. Прямо напротив окна кухни, в ветвях ивы, громадной, до пятого этажа, – на котором обитает семейство Лоринковых, – прыгает скворец, черный, упитанный, гладкий, и все три определения тоже верные, думает Лоринков, после чего глядит на часы. Еще полчаса. После этого подумать о чем-либо будет довольно трудно, и Лоринков будет вживаться в роль надсмотрщика, – давай-давай, просыпайся, ешь, ешь, я кому сказал, одевайся, а ну, быстро, одевайся, нет, брось, возьми, поставь, дай, возьми, – чтобы не без труда выйти из нее по пути на работу, куда отправится, поцеловав сына на прощание, перед тем как поручить того заботам воспитателей. Время летит. Этот невероятный штамп оказался невероятной же правдой, понимает с некоторых пор Лоринков, который, например, уверен сегодня, в июле 2007 года, что январь был вчера, а четыре года, что у него дети, пронеслись как миг, и это опять же правда, так что он прощает себе и этот
