Нрав и права. Владимир Алейников

и плавающими в них жёлтыми листьями, неровной, с буграми и выбоинами, изборождённой извилистыми трещинами, асфальтовой дорожке.

      И там, внизу, с высоты четвёртого этажа, разглядел я знакомую голову.

      Русоволосая эта голова, не то увенчанная, не то заботливо прикрытая сползающим на лоб, до бровей, то ли нечёсаным чубом, то ли светлым крылом, покачивалась, как и вершины деревьев, из стороны в сторону, и, конечно, принадлежала, ошибки здесь не было, да быть не могло, по причине простейшей её непохожести на остальные, лишь одному-единственному во всей Москве человеку, своеобразному, так я выражусь, вот уже третий год всё покачивающему то влево, то вправо хмельной своей головой под напором нежданно свалившейся на неё и неудержимо разрастающейся богемной славы, и человеком этим был, разумеется, Веня Ерофеев.

      Сверху я окликнул его:

      – Здравствуй, Веня! Ты меня слышишь?

      Голова внизу под балконом в тот же миг перестала качаться.

      Веня поднял ко мне лицо.

      И воззвал ко мне:

      – Здравствуй, Володя!

      – Здравствуй, здравствуй! – сказал я ему. – Что ты делаешь там, внизу?

      Веня выкрикнул:

      – Я заблудился!

      – То есть как?

      – Заблудился, и всё! Шёл к тебе – и вдруг заблудился. Растерялся. Что делать? Как быть? Как мне жить? У меня – похмелье!..

      – Не страдай! Поднимайся ко мне.

      – Но куда?

      – На четвёртый этаж.

      – А подъезд?

      – За углом. Самый первый.

      – А квартира?

      – Дверь будет открыта.

      – Мчусь к тебе!

      – Я встречу тебя.

      Веня побежал по дорожке, завернул за угол дома. Слышно было, как с грохотом захлопнулась за ним тяжёлая дверь подъезда.

      И тут же взвилась вверх испуганная этим отчаянным грохотом стайка взъерошенных воробьёв.