Коутинка была очень красивая – до самой смерти. Это была первая кошка, которая умерла дома. Меня при этом не было.
Котенок, которого мы привезли в ветлечебницу на улице Юннатов на такси, завернутым в плед, был уже мертвым. Так, значит, я и везла его, прижимая к себе, завернутого в плед и мертвого. Мне было лет четырнадцать, и это была первая увиденная вблизи и осознанная мною смерть. Помню, как от жалости, от страха, от стыда не могла ни стоять, ни идти – валилась в снег, в сугроб во дворе лечебницы. Кажется, мы даже и не хоронили беднягу, видимо, мать оставила его в больнице. У него почки оказались больные – так кто же знал, он был совсем молодой, ужасно бешеный и веселый. Я его сама нашла во дворе – еще с синими, только прорезавшимися глазами. И полугода не прошло, как я подняла его, обессилевшего и надрывно, ритмично мяукающего, с подстилки, и мы поехали на Юннатов.
На Юннатов мать успела свозить и Коську. Какая-то у него образовалась то ли грыжа, то ли не грыжа… была операция, успешная.
В то последнее его лето рыжего, как обычно, оставили одного в московской квартире. Заехав как-то в воскресенье, я обнаружила в этом замкнутом, темноватом пространстве в центре Москвы полубезумное существо, тощее, спотыкающееся, с темными пятнами в глазах. Сгребла его в охапку, посадила в корзинку и повезла с собой на дачу. Клянусь богом, мне кажется, он был счастлив этот свой последний месяц. Сразу после возвращения в Москву кот сдох. И мы повезли его назад, на природу, хоронить.
Коробку с мертвым котом мать всю дорогу держала на коленях. Мы говорили о разном, постороннем. Последнее время она стала страшно болтлива, а поболтать-то ей и не с кем – подруг у нее нет, отец больше вещает сам, чем слушает. Вдруг, без связи с темой, она произносила: «А помнишь, как Роситочка умерла?» или: «А помнишь, как мы с котеночком ездили на Юннатов?» Заодно рассказала она и как помер от инфаркта на прошлой неделе Валерий Степанович и лежал в гробу – как будто спал. А его жена хочет подавать на кого-то в суд за доведение до смерти.
На даче засуетились в поисках лопат, в поисках места, руководя друг другом. Когда яма была готова, мать сказала тем же подвывающим голосом: «Надо попрощаться с Косей, подойдите, не бойтесь». Я уныло стояла в стороне. Мне было тоскливо, жалко и неловко. Сын, кажется, хлюпнул украдкой, но держался рядом со мной… Тогда мать вытащила мертвого из коробки, стала его прижимать к себе и причитать: «Кошенька, мой маленький», – положила снова, погладила по оскаленной голове. «Он как будто спит». Ни жесткая поза, ни оскал зубов не походили на сон. Я вспомнила мягкую, шелковистую шерсть, тонкую, как пух.
Покончив с обрядами, мы выпили чая – поминки. Стемнело.
Я вышла на крыльцо и лбом уперлась в темень. Садовое товарищество – стократ увеличенная копия вороньей слободки – почему-то за что-то там не заплатило, что-то с кем-то не согласовало, не успело в итоге оплатить электричество, и фонари вырубили. Гуськом,