Поначалу мне дали две недели отпуска, а потом продлевали его и продлевали без конца. Однако я и дома продолжала считать. На тысячу новорожденных приходится девять и две десятых процента мертвых. Половина из них – жертвы абортов. Всего за год рождается восемьсот тысяч. Прикинем, сколько женщин, способных к деторождению, живет в нашем доме, на нашей улице, в нашем квартале, в нашем городе, в нашей стране. Заметим, глядя в окно, всех мамаш с колясками и с детьми постарше. Как часто они проходят мимо? Во что одевают своих детей? Кормят их грудью или из бутылочки? Что мы слышим чаще: детский смех или детский плач? Какова вероятность внутриутробной смерти плода на третьей неделе беременности, на пятой, девятой, двадцать первой, тридцать восьмой? Как может малыш умереть, едва родившись?
Я составляла сложные пропорции соотношения возраста матери и этапов развития эмбриона.
Мама навещала меня каждый день. Она садилась ко мне на постель, я клала голову ей на колени и плакала. Делилась с ней своими выкладками.
– Селеста, ты же знаешь: я в математике ни бум-бум. Твои расчеты для меня – китайская грамота, – лепетала она.
Я знала, что она просто щадит меня, не признается, что все это – полный бред. Я и сама понимала, что потихоньку схожу с ума.
– Ты права, мама, китайская грамота.
Она устроилась ассистенткой логопеда на полставки, после работы мчалась за покупками, прибегала к нам, готовила ужин и дожидалась возвращения Лино.
Она не говорила мне, как другие:
– Нужно жить дальше, чем-то заняться, почаще выходить из дома.
Не говорила:
– Нельзя себя запускать: нарядись, причешись, подкрасься.
Мама просто меня поддерживала, все терпела, все принимала.
На выходные из интерната возвращалась Маргерит. Мы втроем сидели на диване: мама – справа от меня, Марго – слева. А Лино – напротив нас в огромном кожаном кресле.
Время от времени муж отлучался. Мама возводила глаза к потолку и протяжно вздыхала, давая понять, что в курсе всем известной проблемы. Я делала вид, что не понимаю ее намеков. Слушала болтовню Маргерит. Мне казалось, что она многое приукрашивает, но, вероятно, я напрасно подозревала ее во лжи. Это в моем мрачном унылом мире не происходило ничего яркого, интересного.
Сестра каждый раз умоляла, чтобы ей позволили у нас переночевать. Маму ее назойливость выводила из терпения.
– Селеста, ну пожалуйста!
– Маргерит, хватит напрашиваться, ты всем здесь мешаешь! И так уже оставалась у Селесты в прошлые выходные и в позапрошлые. Имей совесть! Ты уже взрослая, в конце концов.
– Мама, я прошу не тебя, а Селесту. Можно еще разочек, сестренка, а?
Я помнила ее маленькой. С короткими толстыми косичками. Или растрепанной. Посреди ночи она прибегала, забивалась под одеяло, дрожа приникала ко мне. Мое оледеневшее сердце вдруг таяло.
– Ладно.
Знаешь, где спала Маргерит, Мило?
В твоей комнате. В детской. После несчастья Лино содрал со стен голубые