Эти внезапные подарки на кухне родили и укрепляли в Сергее Николаевиче веру в чудесное, которой он пытался делиться со своими бывшими коллегами, с невестками, но слушали его только внуки. И, может быть, он видел бы Волшебника не только под хмельком, но и всё время, если бы его рассказам верили не одни только дети, но и остальные.
– Ну так как там у тебя, в этой твоей, как её?
– Пусть сегодня будет – Эстрамадуре, – ответил Волшебник.
– Точно! Забываю всегда! – обрадовался старик, – Вот мать была бы рада… – добавил он немного погрустнев, потому что вспомнил свою давно ушедшую в другой мир жену.
– Я пойду? – спросил Волшебник, которому стало неловко за Эстрамадуру.
– Иди, иди, – ответил Сергей Николаевич, – Я сам скоро пойду, вот посижу и пойду, июль вон какой, как внук мой, Сережка. Рыжий… Это в бабушку…
Волшебник кивнул, высыпал семечки прямо на плитки площади, чтоб утром их склевали голуби и, выйдя шагов на пять из-под фонаря над скамейкой, вытащил из кармана плоскую, похожую на портсигар коробочку. Раскрыл и вынул из неё осторожно похожую на золотистую пушинку искорку любви, которых много собирал тут же, у скамеек, когда мамы качали в колясках малышей, и пустил в воздух. Искра зависла на мгновенье, а потом полетела к Сергею Николаевичу, опустилась на плечо и словно растворилась в его рубашке, а на самом деле в нём самом, от чего он глубоко вздохнул.
Чтобы пройти к дому, нужно было миновать три улицы и сквозь одчавший сад выйти на тропинку в холмы.
Сад считался одичавшим и ничьим – много лет никто не подрезал тут абрикосовых деревьев, бурно разрослась трава, и дети почему-то не играли в войну, а влюбленные, как это ни странно, не уединялись здесь на ветхой скамейке, его давно обходили стороной, хотя и цвел этот сад весной, как никакой другой. Первыми из плодовых начинали старые миндальные деревья, их едва розовые цветки на фоне серых веток были похожи на улыбки седых суровых старух. Потом цветом покрывались корявые персики. Их киноварные побеги беззастенчиво распускали бутоны тропически-розового оттенка прямо в ещё серое, по-жемчужному прохладное небо. Следом начинали всеми своими лиловыми ветками и веточками цвести абрикосы, они буйствовали неделю, и между ними белоснежно кипела алыча. Дальше акация, сама собой выросшая здесь, благоухала половину июня, и потом до середины сентября стоял густой аромат разнотравья. Но ещё в феврале, предваряя эту буйную пляску, тонко пахли кусты татарника. Чтобы запах крошечных цветочков был заметен, его желтым голым прутьям нужно было озябнуть, как будто только остриё тонкого холода способно было кольнуть обоняние так, чтобы оно ощутило застенчивый аромат, так же, как серебряная искра инея на буром павшем