С радостью и предвкушением она окончательно и всем сердцем поняла, поверила в то, что вокруг – сон. А во сне может быть что угодно.
– И все-таки боишься: потеешь, пахнешь нервами, – пожал плечами Моро, отвернулся. Вытащил из кармана халата сигарету, поджег и выдохнул белесое облако дыма. Оно расползлось, осело на траву, обратившись в тонкий туман. – Я такие вещи чувствую.
Затянулся, вытолкнул сквозь зубы новое облако дыма, тот вновь осел – и вдруг сгустился, вздыбил низ халата Моро, секунда, долгая секунда – и в тумане, продавливая траву, лежал тяжелый рептилий хвост. Куннэй подняла глаза, снова опустила: она не ошиблась. Хвост определенно начинался под халатом Моро.
– Ну, чувствуй, раз можешь. А я… а я могу кое-что видеть. Меня с детства учили видеть, слышать пусть брат и говорил, что это все придумываю, но… хвост же, да? Правда хвост? – сказала Куннэй, подошла ближе, упала на колени, в дым и влажную траву, и с безнаказанностью сна положила руку на блестевшую чешую.
Как ни странно, хвост был теплым-теплым, даже горячим. А ведь рептилия.
Моро рывком обернулся, дернулся из ее рук и хвост, а ее глаза встретились с его, горевшими, сузившимися от злости:
– Даже видишь, значит. – он вытолкнул слова вместе с остатками дыма, и сизые клубы обрисовали заместо человеческих зубов иные, острые, длинные.
Он бросил на траву окурок, с присущей ему вальяжностью потушил его носком ботинка. Улыбнулся, но улыбка тут же исчезла.
– А красивая ты. У Ваньки губа не дура. Впрочем, и он не дурак.
И вдруг со стыдом и трепетом Куннэй поняла, что сидела, задрав голову кверху, прямо перед Моро, перед мужчиной, что в каких-то десяти сантиметрах от нее под тонкой тканью халата был его пах. К низу ее живота, к ее губам прилила горячая кровь, и вдруг ей захотелось встать, извиниться, уйти, бежать, бежать скорее, найти Ван-И, прижать его к себе, холодного, тонкого, такого хорошего, милого, знакомого-знакомого… – но она не могла заставить себя и пошевелиться. Ноги стали мягкими, ужасно тяжелыми:
Ведь это сон, Куннэй, это просто не может быть явью, никак не может. Только здесь, а после уже никогда, нигде, ни за что…
– Что-то в тебе такое хорошее, Моро. И страшное. Насколько ты человек, а? Не намного ведь, а так похож.
Она сжала тонкими руками пояс его халата, уткнулась носом, лбом в его теплые ноги.
– Хочешь? – спросил он спокойно, без определенной интонации.
– Хочу, – тихо-тихо, умоляя Вана никогда не знать ее снов, укоряя себя за них ответила Куннэй. Но спохватилась, добавила, – хочу, но нельзя.
Его тяжелая рука легла на ее блестяще-черные волосы, провела неожиданно нежно, ласково, так, как никогда не получалось у Ван-И.
– Почему нельзя?
«Потому что Ван-И», – хотела сказать Куннэй, но знала, что все это не правда, точнее, не совсем правда. И сказала:
– Потому