Мне пришла повестка. Я отправился к следователю. Он положил передо мной на стол заключение. В теле мамы был найден мышьяк.
– Потому так и сохранилось…
Я спросил:
– И что теперь?
Он походил по комнате, вороша седую короткую бороду и усы.
– А я не знаю, что теперь.
Взял со стола графин, подошел к окну, стал поливать стоявшие на подоконнике цветы. Потом поставил графин на место и сказал:
– Подождем. Даст Бог, Василий Львович выздоровеет, тогда и посмотрим, что делать. И ко всему еще она ведь с химией дело имела…
Потом вдруг предложил мне чаю:
– Я, знаете, с мяткой завариваю. Хотите?
Я пил мятный чай из горячего стакана, который обернул, чтобы не жгло пальцы, платком, а он все ходил по комнате и говорил, что давным-давно знает и уважает Василия Львовича и что был очень огорчен всем случившимся и во всяком случае уверен в его полной невиновности. Он взял со стола скрепку и теребил ее в руках, разгибал, скручивал.
– Но сами понимаете, Александр Васильевич, служба есть служба. И иногда приходится заниматься очень неприятными вещами.
Потом бросил скрепку в мусорницу и вдруг сказал совсем другим тоном:
– И сынок мой старшенький у вашего отца учился. Да что уж теперь. Как говорится, человек родится на смерть, а умирает на живот. И слава Богу.
Походил, положил мне руку на плечо, потрепал.
– Я ведь вас, Александр Васильевич, вот таким еще помню!
И сделал руками как рыбак.
Еще он сказал, что маму снова захоронили и я могу поехать посмотреть, все ли в порядке.
Отец умер в больнице через день, второй удар с ним случился ночью. Я застал его уже в беспамятстве. Ксеня сидела рядом с кроватью и смотрела, держа руки на животе, куда-то за окно. Перед смертью его дыхание превратилось в ровное, хриплое клокотание, как кипение воды.
Он лежал в часовне клиники. Помню, что шел дождь и больничная кошка забежала в открытую дверь. Села по-египетски и смотрела на живые лужи.
Все хлопоты по устройству похорон принял на себя, к счастью, педсовет. Я ходил уставшим, разбитым, сонным и вряд ли был бы хорошим распорядителем. Могилу снова раскопали, чтобы похоронить отца рядом с мамой. Мне все представлялось дурным сном – опять кладбище, гроб, речи. Те же рабочие с теми же лопатами. Один из них приветливо мне улыбнулся, как старому знакомому. Какие-то люди, многие из них совершенно неизвестные, подходили, пожимали руку. Об отце говорили, что это был удивительный, необыкновенный человек, кто-то даже сказал, что школе нужно дать его имя – и все потом повторяли это в каждой речи. Я был рад, что отец умер летом, на каникулах, иначе сюда нагнали бы все классы.
Каждый выступавший тискал мне руку, а кто-то и