Запахнувшись в халат, Журов перешел в гостиную. Включил телевизор – да кто же это смотрит-то? – выключил. На журнальном столике третий день стояла недопитая бутылка красного вина. Испортилось? Кто мешал убрать в холодильник… Он осторожно глотнул из горлышка. Надо же, все в порядке. Журов усмехнулся – видимо, судьба вина беспокоила его больше, чем сердце. И что? Хуже ведь определенно не стало. А раз так… Он достал бокал и, смакуя каждый глоток, допил бутылку. Может, померещилось с сердцем-то?
Переместившись на диван, он с неприязнью уставился на разросшийся до гигантских размеров цветок, название которого, как ни старался, запомнить не мог – замиокулькас! На самом-то деле растение ему нравилось, и даже очень, но занимало оно весь угол, который в мечтах Журов отводил под книжные полки, обязательно открытые и под самый потолок. Мечтам этим, как он понимал, сбыться было не суждено. Варька категорически выступала против, квартиру убирала она, а книги, как известно, пыль притягивают катастрофически. Журов перевел взгляд на картины, без которых гостиная – продукт модного московского дизайнера и Варькина тихая гордость – потеряла бы свой изысканный вид. Впрочем, при всей легкости и изяществе гостиной висевшие в ней картины отличались некой депрессивностью, постоянно питающей в душе Журова неугасающий огонь ненависти к живописи вообще. «Варвара, душа моя! Ну почему или серая зима, или мрачные натюрморты! Где яркие краски, светлое небо, море, живые цветы? Давай снимем всю эту мазню к чертовой матери и развесим фотографии, где мы счастливы и смеемся! Весеннюю Барселону, Флоренцию или твой любимый Санторини!» – в той или иной интерпретации с какой-то периодичностью начинал метать икру Журов. За его страстными призывами скрывалась заурядная ревность. Варька, как ему казалось, чрезмерно культивировала присутствие бывшего мужа – автора всех работ. В кругу знакомых он почему-то считался талантливым, однако его творения продавались слабо ввиду низкого культурного уровня населения и отсутствия вкуса у его платежеспособной части.
Журов вздохнул. О том, чтобы лечь в постель, и помышлять нечего. Вот уже много лет, единожды проснувшись среди ночи, он не засыпал до самого утра. Чего только Журов не перепробовал – пил теплое молоко с медом, подолгу стоял под горячим душем, смешивал коктейль из валерьянки, пиона и корвалола, – все впустую. Умные люди советовали ему вообще по жизни перейти на снотворное – полпланеты сидит на лекарствах и принимает таблетки горстями! – но у Журова были свои резоны. Во-первых, он панически боялся привыкания, в результате которого лекарство вдруг или постепенно перестанет на него действовать – что тогда, какое средство останется для крайнего случая?! Во-вторых, от любого снотворного через неделю-другую слюна исчезала напрочь, причем настолько, что он не мог произнести и двух слов, не прополоскав пересохший рот водой, которую приходилось постоянно таскать с собой. Такое не комильфо на людях Журов себе позволить не мог.
С сожалением поставив пустую бутылку на пол, он открыл ноутбук, зашел в Фейсбук. Ничего примечательного. Привычные грязь, истерика и нетерпимость… По какому, любопытно, праву, еще недавно, казалось бы, вменяемые люди вдруг принялись разоблачать и осуждать все и всех на свете? Иначе как всеобщим помутнением эту оголтелую непримиримость и не назвать.
Шел третий час ночи. В сети была Ирка Лукьянова, ныне по норвежскому мужу Бьорген. Журов перешел на ее страницу, что делал уже неоднократно, и, словно в первый раз, с сожалением принялся рассматривать фотографии этой далеко уже не молодой женщины, как-то по-русски уставшей и рано сникшей вопреки благополучию и достатку, уже более двух десятков лет окружавшим ее в Норвегии.
– Привет! Вот не сплю, опять бессонница.
– Пьешь?
– Какое там! Так, иногда красное вино в умеренных количествах. Как ты?
– Устала от работы. Дома воюю с мужем и с дочерью. Всё воспитывают меня. Муж постоянно хочет секса. А я хочу, чтобы меня оставили в покое!
– Дочь-то что?
– Она всегда на стороне отца.
– Это ты про секс? Ха-ха!
– Мне не до шуток. Хочу танцевать с тобой и целоваться! Но никак.
– Я больше не танцую.
– Что так?
– Стал старым и скучным.
– В зеркало на себя смотришь? Если ты выглядишь как на фото с этой твоей Варварой, то не гневи Бога!
– Я живот втягиваю. А так толстый.
– Врешь, как всегда. Я тебя тогда возненавидела. А до этого любила! Страстно.
– Не знаю, что и ответить. Пойду попробую поспать. Целую!
– Целую, любовь моя несостоявшаяся.
Ирка Лукьянова, студентка второго курса скандинав-ского отделения, сидела в читалке филфака, обложившись учебниками, тщетно пытаясь зацепиться за мысль или фразу, которые позволили бы наконец начать эту чертову курсовую. А внутренний голос настойчиво нашептывал, что правильнее будет на нее плюнуть, махнуть кофе в буфете у Тамары и прошвырнуться по Невскому. А еще лучше с