Саженцы книжной полки. Анна Бабина

интеллектуальной издательской системе Ridero

      * * *

      От нас, дорогуша, на деле не будет толку,

      мы – беженцы детства и саженцы книжной полки,

      мы – неженки, пешечки, рыцари-неумейки,

      бартовские зайцы, забытые на скамейке

      под ливнем свинца.

      И угрюмо глядит эпоха

      на нас. До конца слегонца,

      хорошо ли, плохо,

      долго ли, коротко

      сказка сказывается,

      дело деется.

      Красна девица

      сидит у окна – одна.

      Мы болтали ногами, в обломках империи сидя,

      зачитали до дыр пресловутые нужные книги,

      нас болтало, мотало на ржавых качелях безвременья.

      Мы – герои лихого чужого прошедшего времени,

      что на нас наступило —

      и размазало в хлам.

      Научились не верить врагам,

      чужакам,

      чудакам,

      отступали по книжным шкафам,

      по болотам забытого текста

      в беззаботное верное доброе книжное детство.

      Чуешь, зарево гнева в твоей закипает крови?

      Повтори, если помнишь, простое «гори, но живи».

      Выживай,

      выплывай,

      не ломайся,

      кому говорят!

      Зло отступит.

      А книги?

      Они не горят.

      Написанное ночью на скамейке в Александровском парке

      Безгрустно и безрадостно. Никак.

      Нас покрывает помутневший лак,

      как восковые лица на картинах,

      которым имманентна немота.

      Закат не освежает. Духота

      ломается на самой середине,

      скрипит во рту, как рыбья чешуя.

      Глотаем лето целым, не жуя,

      из ракушки, наполненной ликёром

      вечерних подворотен и теней,

      что кромку мира делают синЕй

      и от небес отчёркивают Город.

      Над крышей неберлинская лазурь:

      я не умею – сможешь? – нарисуй

      обоих нас, счастливых и беспечных.

      И мы проступим через много лет —

      две тени, уходящие в рассвет,

      где Город, и любовь, и лето вечны.

      * * *

      Россия дремлет в меркнущем овраге

      у дамбы на изломе января.

      Мелькает снег из резаной бумаги

      в лимонно-жёлтом свете фонаря.

      Ночь не нежна, она груба, как выкрик,

      полным-полна сосущей пустоты.

      Ложись в снега, укройся ими, выспись,

      забудь, кто ты,

      забудь врагов – им вскоре будет пусто,

      забудь друзей по счастью и беде.

      По гулкой черноте шагает путник

      в заснеженное русское нигде.

      Вертинский спит. В холодном лазарете

      клубится недоступная весна.

      Я напишу на голубой комете,

      как на ракете:

      «Дальше – тишина!»

      * * *

      Мне снова девять, календарь соврал,

      в моём мирке никто не умирал,

      не уходил – ни в гору, ни под гору,

      не опускали в мёрзлое гробы,

      не шли в атаку осенью грибы,

      старухи не шептали: «Это к мору!»

      Я падала в болезнь, как в полынью,

      и врач, подсунув руки под струю,

      качала головой: «Опять ангина!»

      Сипел будильник в вязком полусне,

      пел радиатор, грея на спине

      противные колючие штанины.

      И дедушка, как ласковый буксир,

      вытаскивал меня в продрогший мир,

      который без очков казался мутным.

      На снег с галош сползала синева,

      следы не успевали остывать —

      их заливало розовое утро.

      В ржавеющей январской темноте