…− Это ты сам сочинил? – изумленно вытаращилась на него вожатая, когда на следующий день Ваня принес ей листочек с коряво нацарапанным четверостишием.
− Сам, − подтвердил мальчик.
− Вот это да!
Восхищению Люси не было предела. Она тут же бросилась показывать стишок в совет дружины, и в субботу награждать Ваньку явилась целая делегация во главе со школьной вожатой и председателем совета пионерской дружины. Маленькому поэту торжественно вручили красочную самодельную грамоту и дефицитный по тем временам набор переводных картинок.
С той поры Шаховцев сделался местной знаменитостью. К праздникам и торжественным датам в школьной стенгазете почти всегда появлялись его неизменные четверостишия, навроде:
В великий праздник Октября
Алеют гордо, как заря,
Торжественно знамена
И шествуют колонны!
Понятное дело, сразу после написания все выглядело далеко не так складно, это Люся помогала Ваньке довести до приличного состояния его рифмоплетство, и лишь потом стихи переписывались фломастером и помещались на огромный лист ватмана, висевший на стенде в коридоре возле пионерской комнаты.
Ей же, Люсе, Шаховцев был обязан и знакомству с самим Петром Веселецким, известным писателем и героем Соцтруда, родившимся и выросшим в Куранске.
Это случилось лет шесть спустя, когда Люся уже готовилась к выпускным, а Шаховцев из забавного малыша превратился в симпатичного подростка, кроме праздничных виршей тайно сочинявшего и любовные рифмоплетства. В тот год Веселецкий в очередной раз навестил свою малую родину. Как правило, он приезжал в Куранск на две-три недели, перед тем, как отбыть на лето в какой-нибудь закрытый санаторий или дом отдыха. Вот и этой весной, когда знаменитый прозаик почтил своим присутствием город детства, его пригласили в школу выступить перед учениками.
Когда творческий вечер закончился и писателю вручили положенные цветы, Люся сумела пробиться к Веселецкому и сунуть ему листки с отобранными загодя стихотворениями Шаховцева.
Петр Алексеевич с заметным интересом просмотрел строчки, выведенные каллиграфическим Люсиным почерком, а затем подозвал к себе донельзя смущенного Ваню.
− Скажи-ка, брат, − писатель доверительно наклонился к нему, дружески обняв за плечи. – А кроме этих датских виршей у тебя что-нибудь есть?
− Датских… чего? – Шаховцев непонимающе уставился на именитого земляка.
− Ну, я имею виду, кроме стихов к праздничным датам и тому подобное…
− Ну так…
− Что «ну так»? Писал или нет?