на берегу, ни единого разочку не оглянуться, не выдать свой страх, кусая себе губы, как последний трус, как будто кто-то наблюдает за ним в этот самый миг и готов со смеху уссаться при виде такого малодушия. И потому, едва лишь ступив на причал, принимался он пить; и сука жажда превозмогала страх быть застигнутым каким-нибудь местным жителем или кретином Уркисой. И он откупоривал банку пива или – еще лучше – делал крупный глоток прямо из горлышка бутылки, чтобы почувствовать в тот же миг, как обволакивается все тело горячей испариной облегчения, защищающего от шершавых берегов мира, – вытягивал сигарету из только что вскрытой пачки, прикуривал и не сводил глаз с лениво катящихся вод Хамапы – бурых, порой прочерченных ранними летучими мышами, – до тех пор, пока сердце не переставало колотиться и Поло мог скользнуть быстрым взглядом по развалинам, кое-где поросшим хлопчатыми деревьями и дикими авокадо, и убедиться, что оконные проемы по-прежнему пусты и в них не мелькает чье-то окровавленное лицо, и тогда только облегченно вздохнуть, рассмеяться, глотнуть из горлышка еще раз и с ликованием удостовериться, что на другом берегу реки зажигаются огни Прогресо, и тревога, томившая его, пока он брел от ларька, и усталость, от которой ломило измученные мышцы, и даже злосчастья, преследовавшие его после смерти деда, – все это рассеивалось в воздухе после его широкого и прочувствованного зевка. Он привалился к толстой ветви смоковницы, закрыл глаза, вдохнул робкий аромат ирисов и невольно, сам того не желая, но и не в силах противиться, совершил все ту же, расшиби ее мать, вечную свою ошибку, как всякий раз, когда чувствовал себя счастливым: пожелал, чтобы этот миг одинокого блаженства никогда не кончался. Потому что, само собой, как водится, тут же, по-носорожьи сопя и отдуваясь после спуска по деревянным ступеням, возник на причале этот жирный говнюк с приклеенной к рылу улыбкой, будто с рекламы зубной пасты, со всегдашними своими дурацкими россказнями, с бредятиной о том, как думает он трахнуть сеньору, так и эдак и еще как-нибудь, во все дыры и насухо, и так далее, с обычными фантазиями, совершенно беспочвенными, напрочь несбыточными, потому что не надо быть ясновидящим, чтобы понять: никогда этого не будет, ибо ни за что на свете такая фигуристая баба не предоставит себя, не даст такому придурку и уроду, как Франко Андраде. Разве что во сне кончит он в нее, думал Поло и окутывался дымовой сигаретной завесой, чтобы скрыть улыбку, а толстяк меж тем продолжал свои мечтания, и хорошо, потому что чем больше будет он разглагольствовать, тем больше останется на долю Поло: так уж повелось с самого начала, с самой первой их совместной пьянки в июне, на дне рождения взбалмошного Мики, когда Поло готов уж был послать к известной матери весь этот Парадайс со всеми его обитателями и придурком Уркисой, а толстяк предложил ему тяпнуть виски на причале, куда он сбежал передохнуть от праздничного шума и гама и посмолить подобранный с земли
