– Видал? – сказал Ленц. – Покерная погодка!
Мы перебрались к стойке. Больвис опять спросил о «Карле». Он все не мог забыть, как Отто обогнал его спортивную машину. И все еще надеялся купить «Карла».
– Спроси у Кестера, – сказал Ленц. – Но я думаю, он скорее продаст тебе свою руку.
– Ну, это мы поглядим, – сказал Больвис.
– Тебе этого никогда не понять, – заметил Ленц, – ты коммерческое дитя двадцатого века.
Фердинанд Грау засмеялся. За ним Фред. А там и все мы. Если уж не смеяться над двадцатым веком, то надо всем застрелиться. Но и долго над ним не посмеешься. Он таков, что впору бы выть.
– Ты умеешь танцевать, Готфрид? – спросил я.
– Конечно. Я ведь был учителем танцев в свое время. Ты об этом забыл?
– Забыл – и прекрасно, что забыл, – вмешался Фердинанд Грау. – В забвении – тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.
– Нет, – возразил Ленц. – Мы забываем только плохое.
– Можешь меня научить? – спросил я.
– Танцевать-то? Да за один вечер, детка. Это и все твое горе?
– Нет у меня никакого горя, – сказал я. – Одна головная боль.
– Болезнь нашего времени, Робби, – сказал Фердинанд. – И лучшее средство от нее – родиться без головы.
Я зашел еще в кафе «Интернациональ». Там Алоис уже собирался опускать жалюзи.
– Есть еще кто-нибудь? – спросил я.
– Роза.
– Давай-ка выпьем втроем еще по одной.
– Годится.
Роза, сидя около стойки, вязала маленькие чулочки своей дочке. Она дала мне полистать журнал с образцами. Кофточку оттуда она уже связала.
– А как с выручкой сегодня? – спросил я.
– Плохо. Денег ни у кого нет.
– Хочешь, я тебе одолжу? Вот – выиграл в покер.
– О, выигрышем обзаведешься – деньгами разживешься, – изрекла Роза, поплевала на бумажки и сунула их в карман.
Алоис принес три стопки. Потом, когда пришла Фрицци, еще одну.
– Шабаш, – сказал он, когда мы выпили. – Устал смертельно.
Он выключил свет. Мы вышли на улицу. У дверей Роза простилась. Фрицци прицепилась к Алоису, повиснув на его руке. Плоскостопый Алоис устало шаркал по мостовой, а Фрицци вышагивала рядом с ним легко и бодро. Я остановился, глядя им вслед. И увидел, как Фрицци склонилась к перепачканному кривоногому кельнеру и поцеловала его. Он досадливо отстранился. И тут вдруг сам не знаю с чего бы, но когда я повернулся и побрел по пустынной улице, глядя на дома с темными окнами и на холодное ночное небо, на меня навалилась и чуть не сшибла с ног чудовищная тоска по Пат. Я даже зашатался. Я ничего больше не понимал – ни себя самого, ни свое поведение в этот вечер, ничего вообще.
Я стоял, прислонившись к стене какого-то дома и уставившись в одну точку. Я не мог уразуметь, что заставило меня все это вытворять. Что-то нашло на