в глаз, после чего папа сразу же затих и мирно уснул на диване. Всю следующую неделю он ходил в техникум в тёмных очках, которые не сильно-то скрывали фиолетовый фингал на пол-лица. Никаких разборок после этого происшествия в семье не было, да и без разборок было очевидно, что отцу очень стыдно, он ничего не говорил, но даже на нас с сестрой смотрел как-то виновато.

      Не знаю, как Жанна, а я ему сочувствовала, и любила еще сильнее. Чисто по-русски: любовь, густо замешанная на жалости. Папа же, думаю, любил меня как своё продолжение. Ему очень импонировала моя внешняя на него похожесть, да и мои художественные наклонности были явно от него.

      Помню, каким неописуемым был мой восторг, когда папа усаживал меня на ногу ниже колена и, качая на этой ноге, декламировал (цитирую, как запомнила):

      А у деда борода —

      Вот отсюда и сюда,

      И отсюда пересюда

      И обратно вон туда.

      Если эту бороду

      Расстелить по городу,

      То проехали б по ней

      Сразу тысяча коней,

      Тридцать три стрелковых роты,

      Три дивизии пехоты,

      И танкистов целый полк,

      Вот какой бы вышел толк

      или:

      Есть и овощ в огороде – хрен да луковица,

      Есть и медная посуда – крест да пуговица.

      Я не понимала, почему крест и пуговица – это посуда, но всё равно эта рифмованная поговорка мне очень нравилась.

      А я и сама в этом возрасте, стоя на стуле, тоже любила декламировать:

      Ну, пошёл же, ради бога!

      Небо, ельник и песок —

      Невесёлая дорога…

      Эй! садись ко мне, дружок!

      Ноги босы, грязно тело,

      И едва прикрыта грудь…

      Не стыдися! что за дело?

      Это многих славный путь.

      Я очень ярко представляла себе мальчика, у которого ноги босы, грязно тело, и едва прикрыта грудь, и мне его бесконечно, до слёз, было жалко. А ещё мне было жалко воробышков из другого стихотворения, которому научил меня отец:

      А по двору метелица

      Ковром шелковым стелется,

      Но больно холодна.

      Воробышки игривые,

      Как детки сиротливые,

      Прижались у окна…

      То, что это были стихи разрешённого Некрасова и полузапрещённого в те годы Есенина, я не знала. Папа и сам писал лирические стихи и поэмы «под Твардовского», но об этом я узнала много позже. К пяти годам и меня одолел поэтический зуд. Я решила сочинить поэму о Гитлере. Идея будущего произведения была такова: злому извергу Гитлеру никто не поможет и он умрет в страшных муках. Начало поэмы звучало так:

      Уж видит Гитлер,

      Что жить ему осталось мало,

      Пошел лекарство он искать.

      Шел по пустынной он дорожке,

      Пить захотел – где воду взять?

      Дальше в поэму необходимо было ввести жену Гитлера. Бегу к отцу.

      – Пап, а как звали жену Гитлера?

      – А зачем тебе?

      – Ну,